Ивлин Во - Елена

— Конечно, это фокус, — говорила Елена. — Но я не могу понять, как они это делают, и никогда не устану смотреть.

Помимо этих баснословных сокровищ, в Трире было немало привлекательного. Его сады спускались к самому Мозелю и поднимались по склонам холмов; шлюзы на реке были украшены золотыми звездами и увенчаны пятью огромными коронами. Это было очаровательное место, где роскошь и шик Милана смягчались неким особым привкусом Севера, который Елена чувствовала и любила.

Ощущалось здесь и нечто от кельтов, что Елене было еще дороже. В городе жило множество поэтов. «Я не думаю, чтобы они что-то собой представляли, — говорила Елена в ответ на недовольные вопросы Минервины, — но они очень милые молодые люди и ужасно бедны; они любят приходить ко мне и, читая свои стихи, очень напоминают мне моего дорогого отца, когда он впадал в поэтическое настроение».

Минервина в салоне Елены зевала: у себя на Ближнем Востоке она привыкла к совсем другому времяпрепровождению. А Лактанций [21]старался там не показываться. Прославленный ритор считался учителем Криспа, однако учение под его руководством шло без особого успеха, а вскоре было и вовсе заброшено. Это было вполне в духе туманных представлений Константина о роскоши — отыскать невесть где величайшего из живущих прозаиков-стилистов и поручить ему обучать грамоте проказливого наследника. Теперь Крисп целыми днями играл с корабликами и маленькими катапультами и командовал своими сверстниками, а Лактанций у себя занимался любимым делом. Он являлся по вызову, когда Елена хотела им похвастать, а иногда приходил навестить дам и по собственному почину — как, например, в этот день, когда он решил напомнить им о своем присутствии во дворце. Не из тщеславия — для этого он был слишком стар, — но оказаться в полном забвении ему тоже не хотелось.

Служба здесь вполне его устраивала: он был христианин и едва успел вовремя выбраться из Никомедии. Половина его друзей стали жертвами последней волны арестов и казней, а уцелевшие время от времени появлялись в Трире и рассказывали о пережитых ужасах. Беженцы стремились в Трир, потому что это был один из самых безопасных городов Европы — епископ и бесчисленные священники занимались здесь своим делом открыто и без помех, так что опасность остаться без причащения здесь не грозила. Правда, Лактанция раздражало отсутствие в городе теологической библиотеки. Епископ был замечательный человек, но книг почти не держал. Сам же Лактанций смог вывезти только собственные рукописи и при всех своих несравненных способностях к изящному выражению мыслей обнаружил, что выражать ему стало как-то нечего; к тому же он постоянно боялся впасть в какую-нибудь ересь. Он обожал писать; он сплетал и разукрашивал фразы, проявляя высочайшее искусство в употреблении каждого слова в самом его чистом и точном смысле; он любил играть с синтаксисом и риторическими фигурами, словно котенок с бумажкой. Но хотя слова могли все, им не под силу было только одно — самим порождать смысл. «Будь я посмелее, — думал иногда Лактанций, — решись я остаться поближе к центру событий, где-нибудь по ту сторону Альп, — я мог бы стать великим писателем».

Христианство было не единственной религией, которая процветала в терпимой атмосфере Трира. Город, напоминавший в этом отношении скорее Восток, чем Север, кишел всевозможными мистагогами, и Минервина, привыкшая в Азии к их обществу, собирала у себя обширный кружок гностиков, чем вызывала большое недовольство у Елены. Почти все, что делала Минервина, Елене не нравилось, однако та терпела ее ради Криспа, которому шел уже одиннадцатый год: в любящих глазах бабушки он словно бы заново повторял озорное детство Константина.

Этих своих друзей и имела в виду Минервина, когда сказала:

— Я буду очень рада, когда мы переедем обратно в город. Здесь мне не хватает родственных душ.

— А твоих единомышленников, Лактанций, здесь, в Игале, по-моему, живет целая колония?

— Три семейства, для которых ты, царица, великодушно подыскала жилье, когда они приехали из Фракии. К ним ходит священник, и я тоже захожу иногда. Они, по-моему, вполне счастливы, хотя эта страна им и чужая: они люди простые и не знают латыни.

— Странно, что сейчас повсюду так много говорят о христианах. Мне не припомнится, чтобы я, когда жила в Британии, что-нибудь про них слышала.

— Там у нас тоже были мученики — конечно, до правления твоего царственного супруга. Мы очень гордимся Альбаном [22].

Минервина неодобрительно заерзала в кресле.

— Я считаю, что вся эта шумиха вокруг гонений сильно преувеличена. Думаю, скоро она сойдет на нет.

— Наверное, для твоих людей, Лактанций, это трудное время, — сказала Елена.

— Да, но и славное тоже.

— Позволь, Лактанций, ну какая же тут слава, когда тебя арестовывают? — возразила Минервина. — Это чистой воды тщеславие. А если ты так считаешь, то почему не остался дома, в Никомедии? Там такой славы хватает.

— Не всякий человек может стать мучеником — точно так же, как не всякий может стать писателем. Для этого нужны особые качества. Моя роль скромнее, хотя тоже не лишена значения. Если свести две пословицы в одну, я бы сказал: «Искусство вечно и превозможет все». Понимаете, можно придать безупречную форму заблуждению, а можно истину облечь в неудачную форму. Представьте себе, например, как через много лет, когда будет казаться, что все беды церкви уже позади, появится какой-нибудь отступник — мой собрат по перу, лживый историк с умом Тацита или Цицерона и с душой животного. — Он кивнул в сторону обезьяны, которая забряцала своей цепочкой и протянула лапу, прося подачки. — И как этот человек сделает своей целью очернение мучеников и оправдание их преследователей. Его будут снова и снова опровергать, но его писания останутся в памяти людей даже тогда, когда эти опровержения будут позабыты. Вот что делает стиль — он подобен египетскому искусству бальзамирования. Не следует им пренебрегать.

— Лактанций, дорогой, ну не надо воспринимать все так серьезно. Никто тобой не пренебрегает. Мы просто пошутили. И я безусловно никогда не разрешу тебе вернуться на Восток. Ты прелесть, и здесь все тебя очень любят.

— Госпожа, ты слишком добра ко мне.

С первыми осенними холодами все их громоздкое хозяйство снова перебралось в Трир: сначала авангард, за ним главное войско и потом арьергард, словно на военных маневрах, из-за чего не такой уж дальний переезд затянулся настолько, насколько было возможно. Минервина обнаружила, что весь город — точнее, весь круг ее знакомых — взволнован предстоящим приездом из Марселя некоего высокопоставленного гностика, слава которого намного опередила его самого. По слухам, его учение представляло собой последнее слово Высокой Философии.