Ивлин Во - Елена

— Ты когда-то называл его Священным.

— Это, дорогая мама, было еще до моего прозрения. До того, как я увидел свет на Востоке. А Рим я ненавижу. Я хотел бы сжечь его дотла.

— Как Нерон?

— Ну почему ты так говоришь? Ты слышала этот мерзкий куплетец? Кто-то подсунул его вчера в мои бумаги. «Пока на нем сидит Нерон». Вот какие вещи говорят обо мне римляне. Да как они смеют? Как они могут быть такими глупыми? В Никомедии меня называют Тринадцатым Апостолом. Это все из-за нее. Теперь, когда ее нет, все станет лучше, намного лучше. Фавста виновата во всем. Ты не поверишь, сколько я про нее узнал за последние двадцать четыре часа. Она во всем виновата. Теперь мы начнем сначала. Все будет иначе.

— Сын мой, есть только один способ начать сначала.

— Я знаю, о чем ты, — сказал Константин. — Все мне на это намекают. Все говорят, что мне надо креститься. И Фавста вечно приставала ко мне с этим крещением. И даже Констанция... Проклятье! — воскликнул он в негодовании. — Констанция-то жива и здорова! Ей-то я ничего не сделал, верно ведь? А говорят — Нерон. Разве он оставил бы ее в живых? А по мне — пусть живет и радуется.

— Она не радуется, Константин.

— Ну, должна бы радоваться. Могу тебе сказать, что она висела на волоске. Но это очень характерно: ни от кого никакой благодарности. Почему она не радуется?

Елена ничего не ответила, и Константин возмущенно выкрикнул еще раз:

— Почему она не радуется? Вот я сейчас прикажу ее привести и заставлю ее радоваться! Я... Мама, неужели я схожу с ума?

Елена по-прежнему ничего не отвечала, и он, помолчав немного, продолжал:

— Я сейчас расскажу тебе, как это бывает, когда на меня, как они говорят, находит. Я хочу объяснить, почему так неправильно и несправедливо сравнивать меня с Нероном. Хочу раз и навсегда объяснить тебе, как это бывает. Ты должна меня понять. На Нерона тоже находило, я об этом читал. Он был ужасный мерзавец — эстет-невротик. Он наслаждался, видя разрушения и людские страдания. Я — полная ему противоположность. Я живу исключительно ради других — учу их, не даю им делать глупости, строю для них красивые здания. Посмотри, что я сделал даже здесь, в Риме. Посмотри на все эти церкви, на пожалованные им земли. Разве у меня есть фавориты? Да у меня нет даже друзей. Разве я устраиваю оргии? Разве я пляшу, пою и напиваюсь пьяным? Разве я позволяю себе хоть какие-нибудь удовольствия? По-моему, мои приемы — самые скучные из всех, какие бывают на Палатине. Я только работаю. У меня такое ощущение, словно весь мир, кроме меня, застыл без движения; словно все только стоят вокруг разинув рот и ждут, когда я для них что-нибудь сделаю. Это же не люди, это какие-то вещи, и все они мешаются под ногами, их надо передвигать, расставлять по местам или же выбрасывать. Нерон считал себя богом. Совершенно кощунственная и нелепая мысль. Я же знаю, что я человек. Больше того, иногда я чувствую себя так, словно во всем мире я единственный, кто действительно человек. А это не так уж приятно, могу тебя заверить. Ты понимаешь, о чем я говорю, мама?

— О да, прекрасно понимаю.

— И что же все это означает?

— Власть без благодати, — ответила Елена.

— Ну вот, теперь ты тоже станешь приставать ко мне с крещением.

— Иногда мне видятся ужасные картины будущего, — продолжала Елена. — Еще не сейчас, но уже очень скоро люди могут забыть о долге верности своим царям и императорам и забрать всю власть в собственные руки. Вместо того чтобы предоставить одной-единственной жертве нести это страшное проклятие, они возьмут его на себя — все до последнего человека. Подумай только, как несчастен будет целый мир, наделенный властью без благодати.

— Да-да, все это прекрасно, но почему именно я должен быть этой жертвой?

— Мы говорили об этом много лет назад — помнишь? Когда ты уезжал в Британию, к отцу. Я навсегда запомнила твои слова. Ты сказал: «Если я хочу остаться в живых, то должен решительно добиваться власти».

— Так оно и есть.

— Но только не власти без благодати, Константин.

— Креститься? В конце концов к этому всегда сводится. Ладно, я крещусь, можешь не беспокоиться. Но не сейчас. Тогда, когда я сам решу. До этого мне еще надо кое-что сделать. А ты в самом деле веришь во все, что говорят священники?

— Конечно.

— Я тоже. И в этом-то все дело. В Африке есть такие ненормальные, которые говорят, что после того, как человек действительно обращен в истинную веру, он больше не может согрешить. Я знаю, что это не так. Достаточно оглядеться вокруг, чтобы увидеть, что это не так. Посмотри хоть на Фавсту. Но все прежние грехи крещение смывает, верно? Вот что они говорят. И в это мы верим, правда?

— Да.

— Человек начинает сначала, совершенно обновленный, абсолютно безгрешный, как новорожденный младенец. Но в следующую минуту он может опять согрешить и заслужить вечное проклятие. Так гласит наше учение, верно? И если так, то что подсказывает разум человеку — человеку в моем положении, когда у него просто нет возможности время от времени не согрешить? Разум подсказывает ему ждать. Ждать до самого последнего мгновения. Пусть накапливаются грехи, пусть они становятся все тяжелее — это не имеет никакого значения. Они будут смыты крещением, все до единого, и тогда ему надо будет оставаться безгрешным совсем недолго, сопротивляться дьявольским козням еще какую-нибудь неделю-другую, а может быть, всего лишь час-другой, что, наверное, будет не так уж трудно. Понимаешь, это стратегия. У меня все продумано. Конечно, тут есть риск. Может случиться, что этот последний момент застанет человека врасплох, подстережет его из засады, прежде чем он успеет переродиться. Вот почему мне приходится соблюдать необыкновенную осторожность. Я не могу пойти на такой риск. Для этого у меня есть тайная стража, есть ясновидящие и предсказатели. Большая часть того, что они мне говорят, — сущая чепуха, я это прекрасно знаю, но вдруг в этом все-таки что-то есть? Чтобы действовать, надо кое-что знать. Это уже тактика. Понимаешь, ведь речь идет не просто о моей жизни, а о моей бессмертной душе. Это куда важнее, правда? Бесконечно важнее, в самом буквальном смысле слова. И священники с этим соглашаются. Так что ты видишь — не так уж существенно, был ли Крисп невиновен или нет. И так ли существенно было, проживет Лициниан годом больше или годом меньше? Тут совсем другая шкала ценностей. Теперь ты понимаешь? Теперь видишь, как жестоко и несправедливо сравнивать меня с Нероном? Я знаю, что мне надо сейчас сделать, — продолжал он, вдруг просияв. — Если ты обещаешь больше на меня не сердиться, я покажу тебе нечто совершенно особенное.

Он провел ее в молельню, примыкавшую к главному залу дворца. Там он велел принести ключи и собственными руками отпер один из шкафов. В нем стоял какой-то длинный предмет, завернутый в шелковую материю. Ризничий предложил помочь.