Георг Эберс - Уарда

– Знаешь, у кого, по-моему, должны быть такие глаза, как у тебя? У божества, из чьих слез, упавших на землю, выросли цветы.

Неферт опустила глаза и, вся вспыхнув, чуть слышно проговорила:

– Мне хотелось бы навеки закрыть эти глаза – я так несчастна!

И две тяжелые капли скатились по ее щекам.

– Что с тобой, моя милая? – участливо спросила царевна, притягивая Неферт к себе за руку, как обиженного ребенка.

Неферт испуганно взглянула на главного царедворца и на женщин, вошедших вместе с ней. Бент-Анат поняла этот взгляд и попросила придворных удалиться; они беспрекословно повиновались. Оставшись наедине с опечаленной подругой, царевна сказала:

– Ну, теперь говори! Что тревожит твое сердце? Откуда эта страдальческая складка на твоем милом личике? Говори, и я утешу тебя, чтобы ты вновь стала моей веселой и беззаботной птичкой!

– Твоей птичкой! – повторила Неферт, и досада исказила ее лицо. – Ты права, когда называешь меня так – ничего лучшего я и не заслуживаю, потому что всю жизнь мне нравилось быть лишь игрушкой в руках моих родных.

– Но Неферт! Что с тобой? Я тебя не узнаю! – воскликнула Бент-Анат. – Неужели это ты, моя кроткая и ласковая мечтательница?

– Вот оно, то слово, что я ищу, – тихо промолвила Неферт. – Я спала и мечтала, жила в мире грез, пока меня не разбудил Мена, а когда он покинул меня, я снова погрузилась в сон и пробыла в плену сновидений два года. Но сегодня меня разбудили; разбудили так жестоко и грубо, что теперь мне уж никогда больше не обрести покоя.

Когда Неферт произносила эти слова, крупные слезы одна за другой медленно катились по ее щекам.

Бент-Анат была так тронута всем этим, словно супруга Мена была ее собственной несчастной дочерью. Мягко и ласково усадила она молодую женщину на диван, села рядом с ней и не успокоилась, пока Неферт не раскрыла перед ней свою истерзанную горем душу.

За несколько часов с дочерью Катути произошло то же, что бывает со слепорожденным, когда он внезапно прозревает. Он видит сияющее солнце, всевозможные предметы, но лучи светила ослепляют его, а вещи, которые он раньше лишь ощупью искал в воображении, теперь во всей своей грубой реальности назойливо лезут ему в глаза, пугая его и причиняя ему страдания. Лишь сегодня Неферт впервые задала себе вопрос: почему ее мать, а не она сама управляет домом, где «госпожой дома» [ 136] называют все же ее? И она ответила на это так: «Потому, что Мена не считает меня способной ни думать, ни действовать!» Он часто называл ее своей розой, и теперь она почувствовала, что она действительно не больше чем цветок, который растет и увядает, лишь радуя глаз своими яркими лепестками.

– Моя мать, – сказала она, – конечно, любит меня, но она плохо, очень плохо вела хозяйство моего мужа, а я, несчастная, мирно спала и видела во сне Мена, не ведая, что творится с его, с нашим имением. И вот теперь мать боится моего супруга, а кого боятся, говорил мой дядя, того не любят и всегда готовы верить самым дурным слухам о нем. Так и она жадно внимает людям, которые поносят Мена и клевещут, будто он выкинул меня из своего сердца и взял в свою палатку какую-то пленницу. Но ведь все это ложь, и я не могу, да и не хочу смотреть в лицо родной матери, когда она оскверняет единственное, что у меня остается, что поддерживает меня, оскверняет воздух и кровь моей жизни – мою горячую любовь к мужу.

Бент-Анат ни разу не прервала подругу, а когда Неферт кончила, она некоторое время молча сидела возле нее. Затем она сказала:

– Выйдем на балкон! Там я скажу тебе все, что думаю, и, может быть, Тот вложит в мои уста спасительный совет. Я люблю тебя и хорошо тебя знаю, и хоть я и не мудрец, но глаза мои видят зорко, а рука не дрогнет. Обопрись на нее и следуй за мной!

Прохладный ветерок повеял с реки, когда они выходили на балкон. Наступал вечер, и живительная свежесть сменила, наконец, дневной зной. Деревья и постройки уже отбрасывали длинные тени, и бесчисленные лодки, полные возвращающихся из некрополя людей, усеивали сверкающую гладь реки, величаво катившей к северу свои быстрые воды.

Вокруг зеленел сад, из которого до самой решетки балкона дотягивались вьющиеся побеги душистых роз. Знаменитый художник распланировал этот сад еще во времена царицы Хатшепсут, и прекрасные картины, рисовавшиеся в его воображении, когда он разбрасывал семена и высаживал молодые побеги, стали действительностью теперь, через много десятилетий после его смерти. Он представлял себе этот сад в виде ковра, на котором будут расположены дворцовые постройки. Узкие, извилистые каналы с белыми лебедями образовывали как бы контуры рисунков, а очерченные ими фигуры оттенялись растениями разной величины, формы и цвета. Фон составляли ласкающие взор зеленые лужайки, и на этом фоне гармонично выделялись пестрые цветочные клумбы и группы кустарника, а древние диковинные деревья, доставленные в Египет из Аравии еще кораблями царицы Хатшепсут, придавали всей этой картине строгость и достоинство.

На листьях, на цветах, на траве – всюду сверкали сейчас светлые капли, так как совсем недавно сад был полит свежей водой из пруда, расположенного возле самого дома Бент-Анат.

Прямо напротив сада воды Нила обтекали остров, на котором зеленели священные дубравы Амона.

С балкона Бент-Анат был хорошо виден некрополь на другом берегу: аллеи сфинксов, ведущие от пристани к огромному зданию храма Аменхотепа III с его колоссами, величайшими в Фивах, к Дому Сети и храму Хатшепсут; длинные дома бальзамировщиков и густо застроенные улицы Города Мертвых; еще дальше на запад – Ливийские горы с их бесчисленными гробницами, а позади них, скрытая горами, широкая дуга долины царских усыпальниц.

Обе женщины молча смотрели на запад.

А солнце все ниже клонилось к горизонту. Вот оно коснулось его, затем исчезло за цепью гор, и едва только небо покрылось краской, похожей на расплавленное золото, гранат и аметист, как изо всех храмов полились звуки вечерних гимнов. Обе женщины опустились на колени и, спрятав лица в гирляндах роз, обвивавших перила балкона, замерли в страстной молитве.

Когда они поднялись, ночь уже раскинула над землей свой полог, потому что сумерки в Фивах очень коротки. Лишь кое-где еще светились на небе розовые облачка, но и они таяли с каждой минутой и исчезли совсем, когда взошла вечерняя звезда.

– Мне теперь так хорошо, – промолвила Бент-Анат, глубоко вздохнув. – А в твою душу тоже вернулся покой?

Неферт отрицательно покачала головой.

Царевна подвела ее за руку к скамье, опустилась сама рядом с ней и заговорила снова:

– Твоему бедному сердцу нанесли рану, отравили твое прошлое, и тебя страшит теперь будущее. Позволь мне быть с тобой откровенной – пусть даже тебе от этого будет больно. Ты больна, а мне хочется тебя вылечить. Согласна ли ты выслушать меня?