Иозеф Томан - Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры

Всегда два начала в душе Мигеля, всегда противоборство их, и всегда неистовость в крайностях. Во всем — «все или ничего.

В этом противоборстве — и социальный и психологический пафос книги. Как пишет в своем обращении к советскому читателю сам Иозеф Томан, он в своих произведениях, в том числе исторических (каким является и «Дон Жуан»), выбирает темы, несущие идеи гуманизма, демократии и социальной справедливости. Мир романа «Дон Жуан» густо заселен. Автор не ограничивается блестящим, экзотическим кругом испанской аристократии. В Севилье, в окрестных деревнях, в латифундиях испанских вельмож живет у него, и страдает, и борется народ — подданные Маньяры, севильские портовые грузчики, матросы, рыбаки, солдаты, пахари… Это — мир Грегорио — и, не побоюсь сказать, его бог. Недаром в конце книги, там, где Мигель уже окончательно познал бога монаха Грегорио, автор дважды дает формулу, заменив, однако, во второй раз слово «бог» словом «счастье». «Хочешь обрести бога — служи человеку», — сказано в первый раз, а во второй так: «Хочешь обрести счастье — служи человеку».

Бог Грегорио — это служение людям. Это — Любовь и Справедливость. Однако это вовсе не добрый боженька пассивности и непротивления. «Я буду молиться за вас каждый день, — говорит монах беднякам, отправляющимся искать лучшей доли в Новый Свет. — Но и вы должны защищаться!..» И далее: «Тысяча голых рук да правда в придачу — сильнее полусотни алебард! Кто защищает хлеб свой, тот защищает бога, ибо бог любит бедных и ненавидит богатых!» И страстно выкрикивает Грегорио, уже на костре, уже задыхаясь от дыма, свое завещание людям: «Верьте в справедливость! Она придет! Когда люди низвергнут троны, в мире воцарится радость и любовь… Не давайте обращать себя в рабство! Не позволяйте отнимать то, что принадлежит вам! Поля, рощи, весь божий мир — ваш!..»

Вот к какому богу хотел привести Грегорио Мигеля, обнаружив в графском сыне необыкновенные душевные богатства, и в конце концов привел! Ибо монастырская жизнь Мигеля лишь вначале, лишь под воздействием потрясенности смертью Хироламы — и лишь по видимости — была посвящена богу католической церкви. Постепенно, по мере того как оживала от паралича душа Мигеля, открывались его глаза — увидел он страдающего человека там, где раньше видел безликую «чернь». Со всей своей неистовостью бросился он в святое дело, направив все силы свои я средства на то, чтоб облегчить жизнь самым несчастным — больным и увечным беднякам. Только тогда снизошел наконец мир в его душу, и видение человека, которого он любил больше всех на свете, благословило его труды.

В романе много символики — таков художественный прием автора. Сходство с грешным прадедом, мессером Терамо, как бы предопределяет судьбу Мигеля. В голову Мурильо, едва тот увидел Хироламу, приходит образ святой девы — «Непорочное зачатие» — символ чистой, неземной любви… Можно увидеть нечто символическое в том, что, разыскивая Хироламу, Мигель встречает сумасшедшего и тот ведет его… на кладбище: «Смерть сидит у любви на плечах!» Одинокий крест на вершине горы, куда поднялся Мигель с женой, ища освобождения от бога Трифона, — символ страшной, вездесущей власти католической церкви, от которой не скрыться… И еще вот что: это стремление подняться как можно выше, туда, где нет людей и нет видимых знаков этого зловещего бога, где гуляет холодный, вольный ветер вселенной, разве это не символ борьбы — и гордыни — Мигеля? И разве не многозначительно, что именно это восхождение влечет за собой такую катастрофу? Смерть Хироламы была нужна, чтобы низвергнуть Мигеля с высот гордыни в самые низы человеческого общества, чтобы именно там, среди самых обездоленных, достиг он своей вершины. И хотя гибнет Мигель от последнего дыхания чумы (помните — «Пошли ему, господь, чуму!»), но он одолел ее, спас людей ценой собственной жизни, и «не плач людей, а любовь их» провожает его к могиле, как тога пожелал ему, давно-давно, старый падре Грегорио…

Тема дона Жуана, зародившись где-то в глубинах народной фантазии, на протяжения столетий привлекала крупнейших писателей мира. Кальдерон и Тирсо де Молина, Мольер, Гальдони и Чимароза, Байрон и Пушкин, Мериме, Дюма, Ленау… Множество художественных произведений, еще большее количество исследований посвящено этой теме. Почему? Не потому ли, что это наиболее яркое воплощение вечных тем искусства — любви, смерти, преступления?

Двадцатый век взялся по-своему объяснять загадочную фигуру дона Жуана. Интересен один из маленьких апокрифических рассказов Карела Чапека «Дон Жуан»: великий наблюдатель представил себе Тенорио… импотентом, объясняя его метания от одной женщины к другой невозможностью осуществить любовь. Швейцарский драматург Макс Фриш («Дон Жуан и любовь к геометрии») хочет объяснить дона Жуана как человека, влюбленного в науку и потому холодного к женщинам, что вызывает у них повышенный к нему интерес. Самуил Алешин в своей пьесе «Тогда в Севилье» предположил даже, что дон Жуан был… переодетой женщиной. Все это в известной мере шутки и парадоксы, но что интересно: все три варианта отрицают любовное неистовство героя.

Иозеф Томан взялся за серьезное психологическое, историческое и социальное исследование этого явления. Он ничего не отрицает, не умаляет преступлений графа Маньяра, не щадит и не приукрашивает своего героя.

Интересно, как Иозеф Томан сталкивает Мигеля с его литературным прообразом. Увидев на сцене «Севильского озорника» Тирса де Молина, Мигель возмущается: да ведь это просто мелкотравчатый обманщик и подлец — что общего у него с ним, с Мигелем, который ненавидит и презирает лицемерие, который имеет мужество все делать открыто, который не обманывает, но — восстает!

Необходимо иметь в виду еще одно обстоятельство. Роман написан в сороковые годы нашего века — в годы, когда родина Томан а, Чехословакия, была оккупирована немецкими фашистами. Быть может, потому, что в испанской инквизиции XVII века увидел писатель аналогию фашизму, он и захотел сказать своему народу, что самые черные, самые человеконенавистнические силы лишь временно одерживают верх над разумом и светом, что им нельзя покоряться, что надо бороться против них, противопоставив мужество человечности бесчеловечной жестокости? Быть может, сопоставляя увядание некогда грозной испанской державы с разгулом чернейшей инквизиции, писатель хотел выразить мысль, что и фашизм есть не что иное, как признак слабости и обреченности того строя, который его породил? Мысль эта кажется ясной, но ясно и то, что только эзоповским языком, только путем исторических аналогий могло искусство порабощенных фашизмом стран говорить о необходимости борьбы.