Иозеф Томан - Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры

Ночь длилась без конца.

Солнце взошло багровое, словно искупалось в вине. Плывет среди туч окровавленное око, с трудом пробиваясь сквозь гряды облаков. Звякают бубенцы баранов, бегущих на скудное пастбище.

На измученной лошади приехал старый фельдшер, высохший, морщинистый; его узкие водянистые глаза прячутся за очками в костяной оправе.

Осмотрел Хироламу, пустил ей кровь, как было в обычае, и увел Мигеля в соседнюю комнату.

— Плохо нам живется, деревенским лекарям, ваша милость. За труды нас вознаграждают больше бранью, чем реалами. И несправедливо. Ей-ей, несправедливо…

— Говорите о деле, сударь.

— К этому я и веду, сеньор, и я в отчаянии, что не могу вас порадовать. Где могла ее милость так простудиться?

— Это было в горах, — угрюмо ответил Мигель. — Нас там застиг ливень с градом.

— Очень, очень плохо… Такая хрупкая нежная натура… Сырой горный климат — не для нее.

— Значит, это климат повинен в болезни? — сдавленным голосом спросил Мигель, думая о том, что сам уговорил жену ехать в горы.

— Несомненно, ваша милость.

— Дальше? — Мигель охрип.

— Я сделал все, что в силах человеческих.

— Что это значит? — бледнеет Мигель.

— Теперь слово за богом. Если он пожелает, ее милость поправится; если же он захочет нанести вам удар — никто не отвратит его руки.

— Что вы этим хотите сказать? — вне себя крикнул Мигель. — Говорите яснее!

Но лекарь поднимает глаза к потолку.

— Смилуйся над нею, господи всемогущий! Ведь так мало на земле прекрасных и благородных женщин…

Мигель задрожал при этом невысказанном приговоре. Он тяжко глотает слюну, голос его срывается, хриплые слова неразборчивы, сознание захлестывают волны черней безнадежности.

— Останьтесь при ней, доктор. Бодрствуйте над нею днем и ночью. Вы должны ее спасти. Я дам вам столько золота, что не унесете…

— Золото хорошая вещь, сеньор, я люблю его и охотно остался бы. Но не могу. Там, в долине, эпидемия лихорадки. Каково будет несчастным без меня?

Багровые круги гнева завертелись перед глазами Мигеля.

Как смеет этот жалкий человек отдавать предпочтение безымянным душам, чья жизнь стоит так же мало, как и смерть?

— Вы останетесь! — кратко приказал он.

— Не могу, не могу, ваша милость, — пятится от него лекарь. — Ведь это бесчеловечно, я не могу бросить своих больных…

— А бросить мою жену — не бесчеловечно?! — кричит Мигель.

— Здесь я уже сделал, что мог, сеньор. Здесь я больше не нужен. Как я уже сказал, теперь слово за богом. А тем, внизу, я еще могу помочь…

— Вы останетесь, — строптиво требует Мигель, и на висках его взбухают жилы.

— Нет! Не имею права!

Мигель, зло засмеявшись, хлопнул в ладоши.

— Каталинон, этот сеньор остается у нас. Поместить его в комнате рядом со спальней госпожи. К его услугам — все, но он не должен — понимаешь, не должен! — покидать Талаверу.

— Понял, господин мой, — кивает Каталинон.

— Большую ответственность берет на себя ваша милость, совершая такое насилие! — жалобно бормочет лекарь. — Сотни людей будут вас ненавидеть и проклинать…

— Сюда пожалуйста, ваша милость, — говорит лекарю Каталинон.

— Еще раз заклинаю вашу милость…

Мигель не слушает.

Дверь закрылась за ними, и Мигель пошел к Хироламе.

— Ах, Мигель, если б ты знал, насколько мне лучше! Порадуйся со мной. Я сразу почувствовала себя крепче и здоровее. Это, наверное, хороший врач.

— Он останется здесь и будет ходить за тобой, пока ты не поправишься.

Она улыбнулась, привлекла его к себе и, когда он сел около постели, взяла его за руку. И долго молчали оба.

Надежда возрастала в течение всего дня. С сумерками вернулся жар.

Всю ночь провел Мигель без сна возле нее.

На другой день надежды прибавилось. Мигель уже радуется, он близок к ликованию, но к вечеру, когда прояснилось облачное небо, состояние Хироламы резко ухудшилось.

Ее мучит боль в груди, жар поднимается, дыханье стало коротким и трудным — ее душит… Лекарь беспомощно пожимает плечами.

Но Мигель противится мысли, что опасность близка.

— Когда поправишься, мы еще поживем здесь немного, потом уедем в Маньяру и, если тебе понравится, поселимся там навсегда — хочешь? Увидишь, как мы будем счастливы. Что с тобой, маленькая? Слезы на глазах… Ты плачешь?

— Пустяки, Мигель. Я плачу от радости. Я счастлива. Расскажи мне про Маньяру. Мы заглянем туда, когда я буду здорова.

И Мигель голосом, сдавленным страхом, который он всячески скрывает, рассказывает о белом замке на андалузской равнине, где растут оливы и фисташки, где бродят стада овец, а в конюшнях стоят самые прекрасные в Испании лошади и гранаты зреют по берегам Гвадалквивира…

Хиролама слушает и не слушает. Снова бьет лихорадка хрупкое, ослабевшее тело.

— Дай мне руку, Мигелито! Я боюсь немножко… Но это пустяки, это пройдет. Ты ведь со мной. И это мое счастье…

Свистящее дыхание отделяет ее тихие слова друг от друга. Собрала все силы, чтобы погладить Мигеля, но рука падает, не дотянувшись, и лежит на одеяле — прозрачно-белая, бессильная…

Мигель побледнел, пот выступил у него на висках. Она заметила его испуг.

— Это просто слабость, Мигель…

А он видит, как дрожат ее губы. Отворачивается — на стене тень от ее головы, отбрасываемая пламенем свечи, тень расплывчатая, колеблющаяся…

Ночь в апогее — ночь ясная, холодная, свирепая, жестокая. Заскулил ветер, сотрясая окна.

Пронеслось ледяное дуновение — обоих обдало холодом.

— Прижмись ко мне лицом, — просит Хиролама.

Щеки ее жгут огнем.

— Я чувствую тебя, — шепчет женщина, — чувствую твою щеку на своей, но вижу тебя словно издалека… Ты удаляешься от меня…

— Нет, я с тобой, не уйду ни на шаг!

Ветер хлещет темноту, полночь, обманная, населенная тенями, крадется по комнате, зловещие потрескивания сливаются с завыванием ветра.

Над звуками полуночи повис угрожающий, свистящий, режущий звук — и он не стихает. Темнеет пламя свечи, сердцевина его приобрела цвет крови.

— Посмотри мне в глаза, — медленно проговорила Хиролама и увидела страх в его взгляде.

Он зарылся лицом в ее волосы, крепко обхватил ее тело и так замер.

Сон одолел его, измученного долгим бдением, обессиленного тревогой, и он уснул, головой на ее плече.

От тяжести его головы больно плечу Хироламы, от неподвижности болит все тело, она едва дышит, изнемогая, но не шевелится, опасаясь разбудить его. Его разбудил резкий порыв ветра, который распахнул ставни и ворвался в комнату, как смерч.

Мигель вскочил, Хиролама в испуге подняла голову, но за окном нет ничего, только чернота ночи.

Мигель подбежал, запер окно.

Ощупью, ища опоры на каждом шагу, чтоб не упасть под бременем душащего страха, пересек он комнату. Притащил лекаря.