Игорь Смирнов - Бухенвальдский набат

Об Александре Леонтьевиче Карнаухове не могу не сказать особо, к этому человеку у меня на всю жизнь осталось глубокое уважение.

Встретились мы с ним в Бухенвальде. Слышу я как-то на блоке:

– Говорят, здесь живет мой друг Иван Иванович.

– Тебе какого Ивана Ивановича? Если подполковника Смирнова, то здесь он, у нас.

– Вот-вот. Покажите мне его, братцы.

Ко мне подходит скелет, обтянутый кожей, но узнать можно:

– Тебя ли вижу, Александр Леонтьевич?

А он как обнимет меня за шею костлявыми руками, да как закричит:

– Неужели ты жив, Иван Иванович!

Стоим, держим друг друга, трясем в объятиях, а слезы сами текут. И удержать их нет возможности. На что уж мои товарищи по блоку – люди, всего повидавшие, смутились, отошли… В тот вечер мы поговорили немного. Александр Леонтьевич ушел на свой 25-й блок. А я все думал о нем, все сравнивал наши судьбы и тогда еще раз почувствовал скромное величие этого человека. Я дал себе слово – всем, чем только можно, помочь ему.

Мы познакомились с ним в госпитале какого-то лагеря военнопленных. Он едва раздышался тогда. Но чуть-чуть окрепнув, стал проявлять живейший интерес ко всему, что происходило вокруг. Время было, пожалуй, самое тяжелое – зима 1941 года. Сведения о положении на фронте до нас доходили самые неутешительные и противоречивые, но Карнаухов – больной, беспомощный, оскорбленный всей этой кошмарной обстановкой – не позволил себе ни разу усомниться в нашей победе и категорически отвергал все предложения служить немцам. И тогда еще, глядя на него, я думал: откуда берутся у него душевные силы? Ну, я военный, с юности приучал себя ко всяким тяготам солдатской жизни, к лишениям, физическим трудностям. Знал, что война – тяжелая штука, можно всего хлебнуть, и в плену страдал больше морально, чем физически. А Карнаухов – человек сугубо гражданский, интеллигентный, придавленный физическими страданиями, холодом, грязью, обнаженной грубостью этой борьбы за кусок хлеба и котелок баланды. За себя он не умел бороться. У него можно было отнять его пайку хлеба, он не мог пустить в ход кулаки, защищая себя. Но зато никто не сумел бы поколебать его убеждения, его достоинство советского человека.

Каждый вечер молчаливый санитар приносил нам целый котелок брюквенного супа. Кто проявлял такую заботу о нас, мы так никогда и не узнали. Спрашивали об этом санитара, врачей – все качали головами: не знаем, мол.

Мы хлебали баланду с великим благоговением и осторожностью (чтоб не пролить ни капли). Черпнув несколько ложек темноватой жижи, Александр Леонтьевич стучал по краю котелка. Это значило: таскай гущу. И всякий раз, посмеявшись, мы торжественно приступали к этой «операции».

Однажды, заканчивая трапезу, Карнаухов сказал:

– Тебе известно, Иван Иванович, что я инженер-химик? Так вот: после войны буду много работать и копить деньги, а на эти деньги скуплю все семена брюквы и сожгу их, чтоб не было на свете этого проклятого овоща.

Эх-ма, мы еще способны были воспринимать юмор! Я ответил тогда:

– Однако ты заявил об этом тогда, когда котелок почти опустел, а не тогда, когда подсаживался к нему.

Хороший человек Карнаухов и пойдет на любое дело, если прикажет подпольная организация. Он не член партии, но здесь, в немецких лагерях, не партийный билет, а голос совести определял поведение человека.

Об этом я и сказал на одном из заседаний политического Центра.

С помощью Эрнста Буссе, старосты лазарета, к которому мы часто обращались за содействием, Карнаухов как химик был определен в лабораторию. Я познакомил его с Генрихом Зудерландом, с русскими врачами Алексеем Гуриным и Леонидом Сусловым. Александр Леонтьевич прижился в лазарете, да и не только прижился, а стал активным членом подполья среди медиков. А главное – действовал в группе, изготовляющей бутылки с горючей жидкостью. Бутылки, пробирки для запалов, горючее для смесей – все поставлял лазарет, и лаборант Карнаухов изощрялся в «организации» материалов более, чем кто-либо другой.

…Настало время, когда у нас было уже достаточно собранного оружия и боеприпасов к нему. Но где уверенность, что пистолеты, винтовки будут стрелять? Решено провести испытание. За дело взялись Степан Бакланов, Николай Кюнг и Николай Симаков.

Где провести испытание? По лагерю снуют десятки тысяч заключенных. Каждый метр территории просматривается с вышек. Пожалуй, относительно спокойное место-огород, расположенный вдали от бараков. Здесь и людей работает немного, и эсэсовцы редко и неохотно заглядывают – рядом отстойники нечистот.

Договорились с капо, чешским коммунистом Яном Гешем. И однажды днем положили два пистолета и патроны в ведро, прикрыли мусором и тронулись на огород. Ян Геш ждал их в условленном месте, привел к канализационному колодцу и отошел. Остальное они проделали сами. Часовые на вышках не обратили внимания на их возню: мало ли что начальство заставляет делать заключенных…

В колодец спустился Степан Бакланов, двое ждали его наверху. Потом Степан рассказывал:

– В кромешной тьме зарядил пистолеты, нажал на спуск… выстрелил. Чувствую наощупь, пистолет перезарядился, значит, все в порядке. Стреляю из второго. В голове чугунный гул. Слышу, в крышку стучат. Что такое? Неужели попались? Пережидаю минуту-другую. Крышка приоткрывается, шепот: «Вылезай, хватит».

Оказалось, на земле все-таки был слышен неясный подземный гул. А это уже опасно!

Но и без дальнейших выстрелов совершенно очевидно, что пистолеты действуют безотказно. Ну, а руки, которые возьмут эти пистолеты, наверняка не дрогнут!

Так уже к концу лета 1944 года в распоряжении – только русского командования было несколько десятков винтовок и карабинов, около сотни пистолетов, много ножей, кинжалов, ножниц и кусачек для проволоки, ломов, лопат, топоров, более сотни гранат и бутылок с горючей смесью. Конечно, против эсэсовской дивизии «Мертвая голова» этого маловато, но кое-что уже сделать можно, особенно если к этому прибавить отчаянную ненависть к врагу. Кроме того, мы не завтра собирались пустить в ход оружие, а тайный арсенал пополнялся беспрерывно…

Обычно так и бывает: пока не настали чрезвычайные обстоятельства, человек не знает про себя – храбрый он или не очень храбрый, способен он к большому мужеству или не способен. И лишь когда жизнь потребует от него выложить все достоинства и недостатки, становится ясно, чего в нем больше – храбрости или страха, мужества или слабости.

Я часто думаю об этом в Бухенвальде. Здесь сама обстановка заставляет человека раскрыться, подчас неожиданно для него самого и особенно для окружающих. Смотришь – человек тихий, скромный, незаметный. Иной раз думаешь о таком: этот не герой, нет в нем изюминки… А поговоришь с ним, присмотришься внимательнее, дашь дело и убедишься: напрасно так думал о нем, он еще покажет себя – дай время…