Игорь Смирнов - Бухенвальдский набат

Буссе раздумывал, не решаясь еще обещать мне что-либо определенное.

– Видишь ли, Иван, сам я сделать ничего не могу. Это могут сделать только врачи, если я им скажу. Но они сейчас под строгим контролем эсэсовских врачей. Мы рискуем потерять хороших товарищей, если наши действия будут раскрыты. Ты хорошо знаешь, что они будут уничтожены.

– Но пойми, Эрнст, – упорствую я, – этот транспорт срывает – наши планы восстания. Ты видишь, как меняется обстановка. Даже завтра может появиться возможность действовать.

Несколько минут Эрнст Буссе сидит в глубокой задумчивости. Потом твердо смотрит мне в глаза.

– Ты прав. Обстановка такова, что наступает время действовать. Будем действовать! Сделаем, Иван. Одних положим как больных в лазарет, других забракуют врачи. Это, конечно, большой риск. Беру его на себя…

«Беру его на себя», – сказал Эрнст Буссе. А это значит, что я не знаю подробно, как ему удалось провести эсэсовских врачей. Но так или иначе, все шестнадцать наших командиров, полежав с полмесяца в лазарете, снова появились в лагере. Не один-два спасены от транспорта, как это было до 1945 года, а шестнадцать.

Так ощутимо расширяется на глазах всех заключенных и все еще невидимо для эсэсовцев влияние подпольной организации перед решительным броском.

Дело уже шло к весне, когда Николай Кальчин вдруг огорошил меня вопросом:

– Иван Иванович, скажи откровенно: у тебя нет сомнений в реальности нашего боевого отряда?

Смотрю на него с удивлением.

– Нет, Николай, у меня никаких сомнений нет. Командирам и комиссарам бригад я верю. С батальонами 44, 30 и 25-го блоков у меня личные связи. Они неоднократно проверялись, ты сам знаешь.

Кальчин мнется, что-то недоговаривает.

– Скажи, Николай, и тоже откровенно, на чем основаны твои сомнения.

– Сомнения не только у меня, Иван Иванович, но и у других членов русского Центра и у членов лагерного комитета. Думаю, что назрела необходимость провести смотр всех русских боевых отрядов. Что ты скажешь на это?

– Рад сделать это, чтобы военнополитический Центр убедился в нашей готовности. Но я против того, чтобы большое число иностранцев знало об этом.

Николай почему-то взорвался.

– Ты что же, не веришь активнейшим подпольщикам Бухенвальда? Немцам, чехам?

Отвечаю как можно спокойнее, все еще не понимая причины его раздражения.

– Нет, почему же, верю. Верю немцам, таким, как Вальтер Бартель и его товарищи, верю чехам, таким, как Квет Иннеман. Но смотр и без того связан с нарушением конспирации, и осторожность нам не помешает. Я хорошо помню урок, преподанный мне Центром, когда батальон. Валентина Логунова чуть не выдал себя.

– Тогда было другое время, – пробует возразить Кальчин.

– И сейчас я не могу доверить судьбу отряда многим людям.

– Ну, ладно. Кого пригласить на смотр, это ты доверь мне. Не возражаешь?

– Нет, конечно. До завтра я подумаю, как провести смотр.

Приближался какой-то праздничный день, когда эсэсовцы обычно не заглядывают в лагерь, пьют свой шнапс, горланят песни, ходят к девкам. В такие дни только усиливались гарнизоны дозорных вышек и сторожевых постов. Но это далеко от нас, по ту сторону забора.

На такой день был назначен «парад».

Командирам было объявлено, чтобы к 9 часам утра выводили подразделения на определенное место вблизи своих бараков.

Настал теплый, совершенно весенний день. Люди высыпали из бараков на солнышко. Мы с Николаем Кальчиным вливаемся в толпы гуляющих, как и остальные, принимающие парад. Внешне ничего не было заметно. Только у входов в бараки, по углам, на перекрестках стояли озабоченные комбаты. Увидев нас, они как бы между прочим направлялись вперед, словно ведя нас от группы к группе.

Вот мой 30-й блок. Тут меня все знают. И я всех знаю. Вон они, черти, поднимают руки в знак приветствия.

А Валентину Логунову опять неймется. Его бойцы принимают стойку «смирно». Ну, погоди, достанется тебе!

Но что это? У 25-го блока пытаются строиться в шеренги. Конечно, это Васька Цуцура! Васька, дорогой мой, неугомонный, больше осторожности! И так все понятно кому надо. Когда же ты научишься сдержанности?

Да, кажется, мы себя «покажем»! И даже больше, чем следует. И хотя постороннему глазу вроде бы ничего не заметно, но где же наша конспирация? Похоже, что все знают все!

Николай Кальчин торжествует, нет, просто сияет: – Ну, теперь ни у кого не остается и червячка сомнений!

Действительно, вечером Кальчин радостно сообщал мне:

– Бартель говорит, что «парад» превзошел все его ожидания, а Квет… Квет кричал: «Вот это сила!» Полковник Манэ сказал: «На русских можно надеяться. Мы пойдем с ними!»

Невозможно было не радоваться при этих словах. А ведь они еще не все – видели только 56 взводов, а у нас их 81 да в лагере военнопленных несколько.

События надвигаются стремительно.

Уже подходит апрель. Для всех очевидно, что существование фашистской Германии – дело дней. Опасаясь возмездия, гитлеровские приспешники принимают судорожные меры, – чтобы замести следы своих кровавых деяний. По лагерю ползет слух, который заставляет узников содрогнуться: Гиммлер отдал приказ уничтожить Бухенвальд, чтобы ни один заключенный не попал в рукц союзных или советских войск. Комендант Герман Пистер намерен в ближайшие дни выводить заключенных партиями и уничтожать за пределами лагеря. Одновремейно наша разведка донесла к лагерю стягиваются танки с огнеметами, артиллерийские батареи, солдаты. Аэродром готов по первому сигналу бросить на лагерь штурмовики. Все это похоже на правду. Лагерь бурлит тревогой. Одно событие подминает другое, и люди не знают, чему верить, как себя вести. А вокруг весна. Теплынь, солнце… 3 апреля комендант через старост собрал часть видных немецких заключенных. Начинается, «игра в кошки-мышки». Герман Пистер доверительно сообщает, что получил приказ не эвакуировать лагерь, а передать его союзникам в полном составе. И он, конечно, подчинится приказу. Но вот до него дошел слух, что якобы французы и чехи готовят восстание и собираются перебить всю охрану и немецких заключенных и для этого будто бы запросили по радио оружие у американцев.

«Кошка» разливается, а «мышки» ухмыляются. Они тоже кое-что знают о французах и чехах…

После совещания у коменданта лагерь забурлил пуще прежнего.

Находятся легковеры, которые кричат:

– СС капитулирует! Освобождение близко!

Как бы не так!

В тот же день в 6 часов вечера по радио раздается приказ:

«Всем евреям, находящимся в блоках, а также в лазарете, немедленно с вещами построиться на аппельплаце для эвакуации».

Ясно, герр Пистер! Нам совершенно ясно, что значит ваш приказ! Это значит, что первая партия заключенных – восемь тысяч – будут выведены на уничтожение.