А. Сахаров (редактор) - Екатерина Великая (Том 2)

– Покуда буду жив, Ваня, будешь получать от меня рублей четыреста, а то и больше. Сам знаешь, прямых наследников у меня нету, а тебя люблю за то, что ты меня надул. Был ты совсем заморыш лупоглазый. Тебя, я полагал, не жалко будет на первом суку в лесу повесить, когда придёшь в возраст. А вышло-то вон что!.. Делец, сенатский чиновник, секретарь вельможи, бумаги важные пишешь. Вон что на свете-то бывает! Вот и я в деревенских крепостных мальчуганах находился, затрещины от господ получал, а там в солдаты за провинность попал. Думалось ли в дворяне и капитаны выйти? Всё так на свете! А был у меня в Преображенском полку товарищ. Голова!.. Думали все, из него фельдмаршал выйдет, а он в винокуры попал, да прогорел и с горя сам пить начал. Так вот благо ты умница, мне и след тебе помогать. Лучше пойдёшь по службе, и я больше денег буду давать. А коли будет на тебя начальство взирать нехорошо, не угодишь ему, тогда и на меня не рассчитывай.

Поздняк, посидев довольно долго у лейб-компанца, наконец собрался домой, чтобы с вечера покончить всё, что нужно было сделать. С Владимирской в Галерную молодой малый пролетел шибко. Снова он чувствовал себя в каком-то лихорадочном настроении.

Всё ему хотелось сделать скорее, ловчее, быстрее, да и работа, какая бы ни была, казалась ему легче.

Вернувшись к себе, он достал все черновые бумаги, какие получил от Трощинского, и несколько удивился. Он думал, что работы будет часа на три, а оказалось, что придётся просидеть часов до двух ночи.

Думая всё об указе, который надо было переписать в двух экземплярах, он совершенно забыл, что помимо этой работы было ещё много бумаг для переписи. Это его озадачило.

– Ведь это опять вроде чернильницы… – выговорил он, – ничего подобного никогда со мной не бывало. Всегда знал, какая предстоит вечерняя работа. А тут вдруг проглядел… Да и что проглядел-то! Забыл, что целых восемь бумаг есть помимо указа… Всё пустое! – решил Поздняк весело. – Перепишу всё в три часа или в четыре времени.

И ему показалось, что всякая работа, а в особенности его собственная, зависит от душевного настроения. Ему казалось, что сегодня он может в четыре часа написать втрое больше, нежели бывало прежде в восемь и девять часов времени.

– Вся сила в том, – заговорил он снова, – что внутри что-то горит, отчего и руки действуют скорей и ловчее. Лишь бы вот только крючков да завитушек не давать руке делать. А ещё того хуже, в какую бумагу не вписать бы имя Настеньки.

Молодой человек тотчас же уселся за работу и, конечно, прежде всего бережно положил перед собой Высочайший указ и начал его переписывать.

Первый экземпляр он постарался переписать как можно отчётливее и красивее, причём старался не делать тех крючочков, про которые говорил начальник.

Через полчаса красивая копия была готова, и он отложил её на правую сторону стола. Затем быстро поспела вторая копия, которую он написал менее тщательно, а вслед за ней ещё быстрее поспела и третья. И все три отложил он направо. Затем, взяв указ в обложке, он положил его налево.

– Зачем же я три копии снял? – вдруг сообразил он. – Совсем, стало быть, ум за разум заходит. Ну, что ж делать. Не беда!

Поздняк переглядел все черняки, которые надо было переписать, и решил, что работы ещё не более как часа на три. Действительно, не прошло и часу, как три бумаги были уже переписаны, но Поздняк спешил, сам не зная зачем и почему.

Переписанные черняки он клал налево сверх указа, а чистые копии клал направо на копии с указа. Подобное правильное разделение на столе вновь переписанных бумаг и черняков, которые остались у него для уничтожения, Поздняк всегда аккуратно делал на один и тот же лад.

На этот раз работа затянулась, и чем дальше, тем медленнее работал молодой малый, потому что, набегавшись и проволновавшись целый день, он чувствовал, что его клонит в сон. Кроме того, поневоле работа прерывалась мыслями о невесте и предстоящем браке.

Наконец около часу ночи он дописал последнюю бумагу, обсыпал песком и положил направо, а черняк бросил налево.

– Всё! – выговорил он. – Слава Богу! Все готовы! И даже переписал без крючочков.

Дописав последнюю бумагу, Поздняк встал, потянулся, прошёлся несколько раз по своей горнице и, сев на кровать, стал раздеваться, чтобы лечь спать.

Уже собираясь ложиться под одеяло, он вдруг поглядел на свой стол и покачал головой. Никогда за всё время службы ничего подобного не бывало…

– Это всё моё женихово состояние творит! – выговорил он.

Действительно, никогда не оставлял он письменного стола в таком виде. Всегда вновь написанные бумаги он порядливо укладывал в картонную папку, а черняки всегда, разорвав пополам, бросал в ящик, стоящий у окошка.

– Негодно, Иван Петрович! – выговорил он сам себе. – Хоть и пустое дело, а всё-таки делай так, как всегда делал.

Он встал с кровати, нацепил вышитые Настенькой туфли и подошёл к столу. Собрав всё написанное в кучу, он положил в картон, а тесёмочки его завязал с трёх сторон аккуратными бантиками. Положив папку среди стола, он прибрал перья и даже чернильницу подвинул, чтобы она стояла прямее.

Затем, захватив разом ненужные черняки, он ловким, привычным движением дёрнул за два края, разрывая сразу листков по десяти.

Толстые бумаги будто злобно шипели и скрипели, разрываемые пополам. Поздняк швырнул куски в ящик, снова перешёл на кровать, лёг и, с наслаждением потянувшись, собрался сладко заснуть.

Он двинулся уже тушить свечу, как вдруг вскрикнул и вскочил как ужаленный. Он взял свечку и бросился к столу.

Рука его настолько дрожала, что шандал едва не выпал на пол.

– Помилуй Бог!.. – шептал он бессмысленно.

Поставив свечу на стол, он стал развязывать картон, но руки плохо повиновались. Кое-как развязав, он раскрыл папку, переглядел бумаги и онемел…

Простояв истуканом несколько мгновений, он бросился к ящику, вытащил все разорванные листы, переглядел их и без сил опустился на пол, схватив себя за голову.

Предположение было верно. Императорский указ был разорван пополам вместе с черняками.

Часа два недвижно просидел молодой человек на полу около ящика, схватив голову руками. По временам он тихо стонал, как от боли. Мысли его совершенно помутились. Он даже не сознавал, где он находится, где сидит. Иногда ему казалось, что уж он не жив, что он убит.

Среди ночи он перебрался наконец на кровать, лёг, но заснуть не мог и проворочался до утра в болезненном бреду.

Часов в восемь он был снова на ногах, но это был уже совершенно другой человек: бледный, осунувшийся, с полубезумными глазами, какой-то пришибленный. Он почти не сознавал того, что делал. Одна только мысль была в голове: «Императорский указ изорвал!» Ему, стало быть, предстоит попасть под суд и, конечно, быть исключённым из службы.