Филипп Боносский - Долина в огне

С вершины холма Бенедикт мог разглядеть свой родной домишко и начальную светскую школу; чуть подальше стояла церковь св. Иосифа, приходская школа и дом священника, а за ними монастырь. Все эти строения сгрудились у подножья Медового холма — там, где начиналась Горная авеню.

Бенедикту казалось, что перед ним целый мир: в нем пролегал Большой Ров, полный шахтных вод, стекающих сюда со всей округи; вдоль откосов Северной железной дороги высились горы шлакового отвала, а по путям бегали вагонетки, в которых с завода вывозили раскаленный шлак. Была здесь и заброшенная фабрика, где раньше обогащали руду; за ней лежал пруд, а за прудом начинался лес и тянулся так далеко, что Бенедикт и представить себе не мог, где же он кончается. В той стороне виднелись старые заброшенные шахты, в их бездонных шурфах зловеще поблескивала вода.

Бенедикт задумчиво улыбнулся и по длинной деревянной лестнице начал спускаться в Литвацкую Яму. Он точно знал число ступенек в каждом пролете; сотни раз он их пересчитывал, — всего их было триста сорок восемь. Он и сейчас считал ступеньки, — медленно, каждый раз прищелкивая языком и перебирая четки, но порой сбивался. Когда-то он решил сделать эту лестницу «лестницей молитв», — на каждую «Богородицу» приходилось по десять секунд, подъем занимал ровно час. А спускаясь вниз, он читал «Отче наш...», «Во имя отца и сына...»

В наказание за ложь он однажды заставил Джоя подняться, читая вслух молитву, до самой верхней ступеньки.

Пусть на свете не будет бедных, хоть и грех желать богатства! Сам он тоже был беден, но дело не в нем: он и хотел быть бедным. Священнику не нужны земные блага.

Бенедикту казалось, будто солнечный луч проник в него и осветил изнутри, пронизывая тело.

На половине лестницы он увидал мистера Донкаса; тот лежал на спине, широко разинув рот, пьяный. На лбу у него красовалась ссадина. Бенедикт наклонился над ним и забормотал молитву, но только он хотел перекреститься, как мистер Донкас открыл глаза и схватил мальчика за руку.

— В карман залезть хочешь? — заорал мистер Донкас.

Он так скрутил руку Бенедикта, что у мальчика перехватило дыхание, а на глазах выступили слезы. Еще немного, и он бы не вытерпел и закричал, но мистер Донкас внезапно отпустил его.

— Я помолюсь за вас, — пролепетал Бенедикт и поплелся вниз по лестнице.

Донкас что-то прохрипел ему вслед, перевалился со ступеньки на землю и на этот раз заснул среди одуванчиков.

Солнечное сияние померкло для Бенедикта.

Он всхлипнул, внутренне восставая против унижения, против боли.

«Господи! — молился он сквозь стиснутые зубы. — Испытай меня! Ниспошли мне еще горшие страданья, испытай меня, о господи!»

Ибо даже сейчас он чувствовал в себе силы побороть и боль и обиду, а когда он спустился к подножью холма, на душе у него опять стало спокойно.

Большая канализационная труба, проходившая внизу под лестницей, сбрасывала в сточную канаву мощный поток грязной воды. Бенедикт невольно задержал дыхание и поспешно направился к церкви св. Иосифа. Сегодня суббота. Он шел на исповедь. Однако исповедоваться ему не очень хотелось, и он снова замедлил шаг, пробираясь вдоль заборов по грязному переулку. Женщины в платках вскапывали в огородах черную землю; в воздухе стоял густой запах свежего навоза. В хлевах, мимо которых шел Бенедикт, задумчиво мычали стельные коровы.

Шпиль церкви был его ориентиром, и расстояние он тоже определял по этому шпилю да по высокой трубе мусорной печи. Их было видно отовсюду: из леса, простиравшегося за старой фабрикой, с вершины Медового холма, со шлакового отвала и даже с далекого полусгоревшего копра старой шахты Роббина, если взобраться по обугленным доскам наверх.

В этих пределах протекала вся жизнь Бенедикта.

Он отворил поросшую мохом калитку и направился к дому священника. Экономка отца Дара миссис Ромьер вскапывала во дворе грядки, как и те женщины, которых он видел по пути сюда.

— Здравствуйте, миссис Ромьер, — вежливо сказал Бенедикт.

Она вздрогнула от неожиданности.

— Он приезжает завтра? — спросил мальчик.

Но миссис Ромьер снова вонзила лопату в землю и ничего не ответила.

Бенедикт обогнул дом и пошел по вымощенной кирпичом дорожке через сад, огороженный высоким забором, увитым виноградом. Дорожка вела к ризнице церкви. Войдя в ризницу, мальчик прислонился к двери, словно к чему-то прислушиваясь. О чем бы он ни думал по дороге, в каком бы ни был настроении, но как только входил в церковь, он как бы попадал в другой, особый мир, полностью отрешенный от внешнего мира. Бенедикт постоял некоторое время у двери, собираясь с мыслями, настраиваясь на благочестивый лад.

От застарелого запаха пыли и людского пота, въевшегося в спинки церковных скамей, истертых до блеска многими поколениями прихожан, от запаха ладана и воска, смешанного с ароматом увядших лилий на алтаре, у него сильнее забилось сердце, а щеки начали гореть. Он вздрогнул, стараясь сдержать свой восторг. Его окружала тишина, казавшаяся осязаемой: та сокровенная тишина, которую он познал через католицизм, — тишина всех церквей мира. Она была как бы материальным воплощением религии, рассеянной во времени и пространстве и в то же время единой. Мальчику казалось, что, не сдвинувшись с места, он может сразу же очутиться в Риме, в соборе св. Петра.

Завтра он опять придет сюда и будет отдавать распоряжения мальчикам — служкам при алтаре, подготовляя все к ранней и поздней обедням. Он придет сюда в пять утра, затем в семь и еще раз в полдень. — на все богослужения.

Из ризницы Бенедикт прошел в церковь. Он остановился на верхней ступеньке алтаря и внимательно, настороженно всмотрелся в полумрак церкви, как если бы он был уже священником; он слышал все звуки, ощущал все запахи, замечал все вокруг. Из-под купола длинными блеклыми лохмотьями свисала облупленная краска, изображение чуда Христова с хлебами было изранено трещинами. Бенедикт содрогнулся: это показалось ему кощунством.

Зато стены церкви все еще были прекрасны, а через окна струились такие красивые и радужные лучи, что казалось — они льются сюда прямо из рая. Сейчас на задних скамьях сидело несколько женщин и детей; еще несколько человек стояли на коленях или ждали у исповедальни.

Бенедикт смиренно встал последним, сознавая свое ничтожество, склонив голову. «Святая Мария, матерь божья, молись за нас грешных, аминь».

— Я исповедовался неделю назад, отец мой, — сказал он тихо, когда подошла его очередь.

Решетчатая дверца, отделяющая его от отца Дара, со стуком распахнулась. На него пахнуло мерзким запахом гнилых зубов и перегаром виски. Мальчик понурился, у него защемило сердце.