Владимир Личутин - Раскол. Роман в 3-х книгах: Книга II. Крестный путь

Наклестки саней со свистом взрывали глубокое корыто худо натоптанной дороги, скрипели гужи и копылья возов, тренькали поддужные колокольцы, екала лошажья селезенка, и волосатый мезенский мерин, подымая хвост, ронял пахучие коньи яблоки, разбавлял пресный морозный воздух густым черевным паром. Широкая спина усть-цылемского возчика, покрытая оленьим совиком, равнодушно-деловита, и Бог один знает, видит ли сроненная забубённая его голова едва размеченный вешками путь; да закоим и подымать ее вовсе, коли лошаденка, словно притороченная к переднему возу, никуда не денется из убродистой колеи. Задремлешь, упрятав лицо в дорожную постелю и мокро надышав в звериную шерсть, и словно родимая речка Непрядва обнимет твое былое детское тельце; парная июльская вода окутала каждую непорочную мясинку и ласково тешит струями, перемывая костки, и байкает, сладко покачивась в охапке, как лубяная зыбка...

Скрипит очей, нянчится древняя коричневая бабка Марфутка, вдвое склячившись на лавке, растянув остамелые ноги в шерстяных головках крутой вязки, и рукою, темною, как дубовое корье, сонно, меркло дергает люльку за длинное ременное ужище. Домовой хозяйнушко, тряся пыльно-серым вехтем бороды и тараща уголья глаз, любопытно свесит нечесаную голову с полатей; и встретившись с клюковным взглядом домовушки, вдруг заполошно вскричит дитятко на всю избу.

...Очнется Светеныш с непотухшей улыбкой, а за обозом никакой перемены. Лишь из седловинки овражца, лениво изгорбясь и непугливо поворотив к страдникам острую головенку, выбредет лисовин и застынет на веретье, на склоне пепельного неба, как вычеканенный из красной меди. Вот тебе и дворянская шапка, вот тебе и опушка для шубы, только изловчись и достань пулей из винтованного карабина. Да не обманка ли это? Попробуй возьми лису без собаки, без лыж, без кулемки и пасти. Так и проводишь ее из виду завороженным взглядом. А под вечер, когда бруснично-алые перья высеются по-над снежными забоями, выступят из дремотных настылых сумерек гривастые волки и усядутся вокруг обозного табора, как узкоглазые мамаи, и так заблажат вдруг, задрав к нему морды, что и неробкого десятка человека мороз продерет по коже. И престольная в дальнем далеке сразу покажется сдобным именинным пирогом. Хотя что особенного оставил в ней? Рябую бабу Авдотью Иустиновну, домок в Скородоме, яблоневый сад и с десяток бортей...

Утром возчики перетряхают возы, потуже увязывают поклажу, а у палача Ивашки Светеныша свои заботы; в сенях, в дубовой подголовашке, окованной полосовой жестью, хранится у него вся стряпня, выданная клюшником из царевой казны: остро заточенная секира с коротким топорищем, обдернутая холщовой тряпицей, полдюжины ножей да всякие кожаные опутенки для вязки, пеньковая веревка для повинной шеи, плети из витых лосиных ремней, отмоченных в кислом молоке, да кожаные рукавицы-верхонки с раструбами по локоть, кафтан червчатый со стоячим бархатным воротником и колпак с опушкою из собольей хребтинки. Светеныш безо всякой нужды перебирает сряд, будто потерял невесть что середь тундры. Да оттого и роется заплечный мастер в пожитках, что тоска поедом ест его и всякое отвлечение сымает с ноющей души давнюю смуту.

Палача отвели на постой в избу Алексея Михайлова, благо у того дом большой, места много, вдвоем с бабкой коротают век.

Еще лошадей распрягали у коновязи ямской избы, а уж в слободке верно знали, по какой нужде притащился обоз. Тюремных сидельцев, что закопаны в осыпные срубы, казнить нынче будут немилосердно. Вечером со стоячим шенданом вошел в боковушку хозяин, выпроводил супругу Марью Пименовну, что прибиралась в горенке, вон, поставил свечу на столе, а сам вернулся к порогу и застыл там, полусклонив голову и призаткнув пальцы за узорный вязаный пояс; ликом мужичок благообразен, светел и бел, как куропоть, седая бороденка узким помельцом, серые глаза под снежными бровями цепкие, испытующие. Светенышу интереса нет до хозяина, но и одному коротать вечер – сплошная тоска. А пустозерца притягивало безносое, какое-то пустое лицо гостя с водянистыми глазами, похожими на бельма, и с высоким бугристым лбом, едва помеченным тощим мысочком волос.

«Душегубец, как есть христопродавец видом-то, – обреченно решил мужик, не сводя взгляда с черных дулец окорнанного носа. – Знать, и сам сведал казни? Других-то на проклятую службу и не зовут... Язык-то повернется ли просить, ежли без Бога человек...»

А Светеныш по повадкам хозяина, по его нерешительности и нарочитой робости уже верно знал, что явился тот за кого-то просить и, поди, деньгу за пазухой нянчит, заступленник, чтобы подкинуть мзду, лишь заикнись. А я не-е!.. Я греха на душу не возьму, я со службою до крайнего часа повенчан, пока рука моя силу чует; меня сам государь верстал себе в верные помощники. И неуж я открещусь от благодетеля и пойду на обманку?.. Ну, разве очень низко поклонится старый, то возьму рубль на ведро горелого вина. А больше чтоб ни-ни...

Светеныш налил крюк водки, пододвинул ко краю стола, приглашая Алексея Михайлова на угощение: де, раздели трапезу с палачом. Да разве христовенький побратается с катом? Но и особо-то не возгоржайся, старик, знай меру гонору, не ерепенься, не выказывай гордости пред служебником, а иначе вызовешь служивого на больший гнев, и тогда в задоре он и вовсе изувечит братовьев из одного азарта лишь.

– Не чванься, старик! Я гость твой, – процедил Светеныш с усмешкою, улавливая заминку хозяина. – Я человек не простого звания и могу тебе всяко пригодиться. Ты, может, и не знаешь, но я большой мастер. Со мной сам государь водится...

– По какой это части изволите служить, благодетель? – наивно притворился поморец. – В дьяках иль подьячих при воеводе? Так премного благодарю за честь, господин. – Старик мысленно попросил у Господа прощения и выпил вина.

– Палач я и своей службой доволен... Я в Потьме учился этому рукомеслу у ведьмаков.

– Не пугай, батюшко. И какое это рукомесло, благодетель? Это изгильство прямое, душегубство – жизнь-то отымать. Бог ведь дал ее, – однако не стерпел поморец, уязвил гостя.

– Дурак ты, старик. А вот опробуем, коли хошь? Я могу шулятку у тебя вынуть, мошны не взрезав. Ты и не пикнешь, лишь поморщишься, как бы жменю клюквы съешь. А уж окладен... А ну, скидывай порты. А там поймешь, рукомесло это иль пустая забава. Шею рубить. Иль царь меня зря кормит? Я у сатаны-то учился, дак много тайн превзошел. От меня Бог-от за версту прочь бежит...

– Ежли не шутишь, то страшный ты человек. – И Алексей Михайлов взглянул на Ивашку Светеныша, как на всамделишного беса. Ведь черти всякий облик перенять могут.

Старик перекрестился, но спекулатор не отлетел в окно клубом сизого пара и не взвился в дымницу, прижав к ягодам хвост, но по-прежнему торжествующе скалился, окаянный, длинным безгубым ртом да завивал рыжий ус на коряво отставленный палец.