Владимир Личутин - Раскол. Роман в 3-х книгах: Книга II. Крестный путь

«Отнимите у меня силой, коли сможете!» – огрызнулся Никон. До света оставался час. На небе горела хвостатая комета. Садясь в сани, Никон начал отрясать ноги, произнося евангельские слова: «Идеже аще не приемлют вас, исходя из града того, и прах прилипший к ногам вашим, отрясите во свидетельство на ня».

Стрелецкий полковник, наряженный провожать Никона, сказал: «Мы этот прах подметем». – «Да разметет Господь вас иною божественной метлой, иже является на дни многи!» – отвечал Никон, указывая на комету.

Сани двинулись. Князь Дмитрий Долгорукий и любимец царский Артемон Матвеев провожали патриарха за Скородом. Выехав за Земляной город, поезд остановился. Долгорукий подошел к патриарху и сказал: «Великий государь велел у тебя, святейшего патриарха, благословения и прощения просить».

«Бог его простит, если не от него смута», – задумчиво ответил Никон, закутываясь в медвежью полсть.

«Какая смута?» – спросил Долгорукий.

«Ведь я по вести приезжал...»

И, прекращая разговор, Никон толкнул Шушеру в спину.

Лошади тронулись.

Никон зарылся в одеяльницу, смежил глаза и отупело окунулся внутрь себя. Там скопилась тоска и клубящийся мрак; сквозь вязкое смоляное варево проступали чьи-то мерзкие скалящиеся рожи и вновь погружались на дно. В ушах тонко гудело, и высокий лисий треух, туго нахлобученный, будто бы сам собою подымался на волосах. Отчего-то и кожа на голове нестерпимо заныла, и эта боль извлекла Никона из тягучего безвольного беспамятства, куда он желанно утопал, запружив дыханье. От ломотья в голове патриарх и вернулся в мир здешний, на бренную землю.

Назад лошади бежали неровно, спотычливо, крехтая селезенкой; сани встряхивало на ухабах, избушку кидало по мерзлым оковалкам, словно бы патриарший поезд свернул на иную дорогу, исхрястанную тяжелыми возами. Много ли времени минуло, когда патриарх, алкая власти, растревожил службу в Успенской церкви; и вот еще солнце не выпросталось из постелей, а уж он, будто вор порубежный, мчит в обрат.

Как бы причудилось все, словно в дивном сне наснилось; стоит лишь повернуться на рундуке на другой бок, отворить глаза – и ты по-прежнему в Отходной пустыни возле печи, истовый молебник, лишь на мгновение замгнувший очи.

...Да нет, правда все, правда. Вот и пальцы в меховой рукавке отерпли, сжимая в отчаянии двурогий посох святого Петра.

«Отымите! Попробуйте, схитники! Так вам и дался!..»

От внезапного гнева кровь кинулась в голову, и Никон почувствовал, как загорелись щеки. «Господи, пусть отзовется ему на этом и том свете!» – мстительно воззвал патриарх, проклиная государя.

И вдруг, как просверк молоньи, догадка осенила Никона. «Но зван ли верно? Не сыграл ли Никита Зюзин со мною злую шутку, чтобы вовсе погубить меня? Иль по ребячьей душе завлек меня в сети? Любовию своей погубил, злодей».

В монастырском селе Чернове, где остановился патриарх на отдых, догнали его царские гонцы Павел, митрополит Крутицкий, да окольничий Родион Стрешнев, да дьяк Алмаз Иванов; прибыли они по государевой посылке, чтобы заполучить посох святого Петра.

Митрополит Павел принялся уговаривать Никона, но патриарх ответил: «Тебя я знаю в попах, а в митрополитах не знаю и посоха тебе не отдам. Хоть и приступаете вы ко мне, как воинская спира до Христа, но я вас не боюся. Ступайте обратно и доложите государю: де, Никон патриарх посоха не отдаст, потому что некому отдать... А к Москве я приезжал не самовольно, но по вести...»

Со зла, с горячки, с недоумения и обиды промолвился. И предал боярина Зюзина. «А что! сам хорош! Задумал с патриархом в прятки играть. Смирением и любовью вкрался в сердце инока, как шпынь, и замутил его. Экую штуку удрал». Еще сгоряча-то бился со спосыланными, вроде бы хранил тайну, но внутри-то уже сдался. Уцепились послы, что гончие псы, что английские британы, и до той поры не слезали с патриарха, пока не ослаб он: «Вам не скажу, а открою тем, кому великий государь укажет».

Срочно погнали весть царю, и тот велел вновь допрашивать патриарха, и если посох не отдаст и про весть доподлинно не скажет, то они, царские посланные, в ту же ночь отписали бы к государю, а сами до указа не выезжали бы из Чернева и Никона не выпускали.

Услышав об этом, Никон значительно сдался, полез в дорожную кису, достал письмо и принялся сам читать. И лишь после долгих уговоров, с пятого часа дня до одиннадцати ночи, объявил, что и посох, и письмо пошлет к государю со своим архимандритом Герасимом. И уже с совершеннейшим смирением добавил: «Я обещаю, что на патриарший престол великой России не возвращусь, у меня и в мысли того не было. Только повелел бы великий государь быть мне в монастыре, и новопоставленный патриарх не имел бы надо мной никакой власти, а имел бы меня за брата; да мне бы ведать Воскресенский, Иверский и иные приписанные к ним монастыри; да не оставил бы государь своей милости ко мне в потребных вещах, чем бы мне пропитаться до смерти, а век мне уже недолог, и теперь мне уже близко до шестидесяти лет...»

И в ту же ночь девятнадцатого декабря за два часа до света царские посланные прибыли в Москву и поднесли государю посох чудотворца Петра и письмо, писанное к Никону. Посох был тут же отнесен в соборную церковь и поставлен в прежнее место, а письмо прочитано пред всем священным собором. Оказалось, что послал его преданный Никону боярин Никита Алексеевич Зюзин. От имени царя и его семейства приглашал он Никона приехать в Москву. Зюзин, которому показали письмо, тут же сознался во всем...

Третьего февраля Никиту Зюзина потребовали для допросов на пытку, и жена его Мария, только услышав об этом, вскрикнула и тот же час скончалась. На пытке Зюзин повторил прежние свои речи, что писал Никону сам собою, ни с кем не мысля, и никому про то не ведомо.

И бояре приговорили Зюзина к смертной казни. Но государь по просьбе детей своих Алексея и Федора отменил приговор и велел сослать Зюзина в Казань на службу, а поместья его и вотчины отдать в раздачу.

Выдал Никон преданного ему человека безо всякой нужды; и боярина погубил, и себя тем не оправдал.

...Стоячие напольные часы в ореховом влагалище, подарок покойного деверя, пробили полночь. Матерая вдова бояроня Федосья Прокопьевна Морозова подняла беспамятную голову; от подоконья по полу тянуло стылым сквозняком, теплые токи от ценинной, жарко натопленной печи обтекали верхом, над головою; шелковые завесы у резной кровати прогибались, словно бы за пологом блуждала гибельная рука, перебирая складки китайской камки. В окна луна светила, как камень-яспис. Бояроня привстала на колени, уже пробудившись вовсе, просунула голову в шатер, расписанный травами; пуховая, высоко взбитая перина не тронута, перьевое одеяло отогнуто углом, льняные простыни похожи на ледяную кулижку, полосатое бумажное сголовьице торчком, не вымято, не ослежено...