Владимир Личутин - Раскол. Роман в 3-х книгах: Книга III. Вознесение

... Не впервые приходила подобная мысль и вдруг не устрашила, не ознобила. И снова Федосья Прокопьевна вспомнилась. Весть была из Москвы, де, на Болоте за Москвой-рекою наладили сруб, чтобы жечь строптивиц; измаялся-де Михайлович, воюя с бабами, и, послушав патриарха, ведомого вора, решился несчастных, что стыда еще не порастеряли, вкинуть в огонь на торжество костельникам и сычам вселенским, что зазирают за чужим горем, но не видят, как у самих под носом в свихнувшейся церкви давно хозяинуют латынники и агаряне...

... Ой, миленькая, не твое бы дело мучиться. Ездила бы в коретах, попивала фряжские вина, заедала бы пряниками печатными, да в той-то сладкой жизни и Христа бы не нать; лишь приговаривай, де, одинова живем и как не утешить брюхо свое?.. А ты вот, миленькая, не смогла отринуть единого Господа нашего, зовомого Исус Христос царь вселенский, да из любви к нему угодила в свинарник. Кормят, кормят, да и в лоб дубиной и ну в огонь жарить... А что, Федосья Прокопьевна, не боишься ли ты смерти? Не бойся, голубка, смерти-то, плюнь на них, мужествуй крепко о Исусе Христе. Сладка ведь смерть за Христа Света. Сладок ведь Исус-от. Ну, государыня, пойди же ты со сладким Исусом в огонь, подле нево и тебе сладко будет. И паки пойте, сестры, в пещь идуще, огнем горяще: «Благословен еси, Господи Боже отец наших, хвально и прославленно имя твое во веки...» Да помнишь ли, миленькая, как мучились в пещи вавилонской три отрока? Навуходоносор глядит – ано Сын Божий четвертый с ними. В пещи гуляют отроки, сам четверо с Богом. Тако и я: аще и отдален от вас, но с вами горю купно о Христе Исусе...

На испуг вас берет Михайлович? Думает-де колебнутся и воспримут ересь за истину? Иль еще не совсем помрачилась душа и светит слабый фитилек в той гари, что не дает вовсе соступить от правды. А ведь начитан был, горюн, много бродил по святым книгам, да и с того возомнил, что при жизни святым стал; решил сам себя во вселенские патриархи воздвигнуть и всю церковь перекроить. А Бог-от шельму метит, весь род Романовых язвит и скоро, надо быть, вовсе с земли сведет. Гнилой корень-от оказался; и отечь до времени издох, и сам едва бродишь; скоро тебе, Михайлович, в огне гореть, и деткам твоим не житье на сем свете, но много мучиться через тебя на том. Ой, горюн, сам себя проклял, живым закопавши к червям, но почто детей-то спроваживаешь на муки?..

Аввакум не совсем прикрыл трубу, чтобы не угореть, и лег на лавку, заложив под голову катанок. Потолок, набранный из тонких слег, отпотел, обметался водяным бисером, с него закапали древесные слезы; от пола, тоже отволглого, пряно запахло землею, травичкой, свежей могилой.

... Нет, не мог протопоп отрубить от себя государя, и как ни казнил того ежедень, как ни костерил самыми срамными словами, но в душе-то теплилась надежда, что настанет та давножданная минута, когда вдруг образумится Алексей Михайлович; и лишь закроет протопоп глаза, и сразу встают в очию, как в зеркальце, доброрадное щекастое лицо царя-батюшки с тугим волнистым ожерельем бороды и голубой близорукий кроткий взгляд широко распахнутых глаз. Таким когда-то впервые узнал царя на Золотом крыльце и, казалось, навсегда поместил в сердце; помнится, как поцеловал пахнущую французскими вотками пухлую горячую руку и, приподняв взгляд, сквозь влажную шипучую пелену на глазах увидел золотое свечение над государевым ликом и белоснежного голубя, мостящегося на перламутровой рукояти длинного посоха... Никон, смрадник, это ты, проклятый изверг, отвратил миленького от Бога, завел за мыс и отнял ум. Царь-государь, вонми, с какою правдой ты хочешь встать на Страшном Суде пред тьмою ангелов? Там-то будет тошнехонько, ой-ой, да уж ничем не пособишь себе. И мы, болезнуя, тоже ничем не сможем помочь, как ни проси. Спаси, Господи, и обрати к истине своей...

И тут Аввакум от угара ли, иль от дурноты тягостного быванья в запертой земляной норе, когда без повода внезапно вскруживает голову, вдруг легко, сладко забылся и ушел в тонкий сон; в такие вот блаженные минуты, когда ты вроде бы и с плотью не разлучился и всё чуешь вокруг себя, приходят вещие знаменья, о коих веком не думалось прежде... Увидел протопоп стоящего у лавки нагого государя с обвислым пузьем и бабьими грудями, перепоясанного по набухшим чреслам широким черным кушаком. Аввакум потянулся, отогнул пояс, вязанный из овечьей шерсти, и поразился, найдя на брюхе государя огромную язву, полную гноя. Бедный, бедный батюшко! да как же ты терпишь муку такую? – изумился Аввакум, поднялся с ложа, истертого до корытца, положил царя на ту доску и, поливая болезного слезами, принялся язву стягивать руками, прищипывая ее концы пальцами, будто зашивая невидимой иглою. И прямо на глазах пропала болячка, и следа не осталось на коже. Обрадовался Аввакум своей лекарской силе, перевернул Алексеюшку вверх спиною, а там, над чреслами, язва куда больше прежней и кишит червием. Но как ни бился над нею, окропляя слезами, как ни тискал кожу над раною, стараясь закупорить ее, но так и не свел проказы, отступился...

Очнулся Аввакум от видения и загоревал, что не смог исцелить царя совсем. Ой, глубоко и безнадежно обольстил плут Никон русского царя, и, знать, пропасть им заодно... Помолился Аввакум пред образом Богородицы и, утвердившись в окрепшем решении, воскликнул: «Прощай, государь! Отрубаю отныне от себя, как гнилой уд, и перестану больше о тебе плакать. Вижу, не исцелить тебя...»

На третью неделю по Пасхе на святых жен-мироносиц снега зажглись; пулонцы прилетели из тундры в острожек, приняв приобтаявшие дерновые крыши засыпух за обнажившийся череп земли; они веселой стайкой упали в угрюмое место с приголубленных небес, словно бы обнадеживающую весть принесли от сидящих в Горнем Иерусалиме; незаходимое солнце и для узников плеснуло в тюремный дворик теплом, и серый острожек принарядился. Вот-вот, прободясь сквозь рыхлые к вечеру снега и подточив с исподу утренние звенящие насты, скатятся из болот в приречные протоки, и виски, и в Пустое озеро хлопотливые скорые ручьи, унося с собою зимний сор, долгий мрак, печаль и ненужные хлопоты о недужной плоти, вселяя радужные надежды к перемене жизни...

Строжится стрелецкая вахта, но и та, почуяв подвижки на земле-матери, обсмуглев нахальными рылами и до меди заветрившись загривками, вдруг стала чаще подтыкаться то к старцу Епифанию, приискивая к нему в Пустозерской слободке всякие заказы, то к расстриге Аввакуму, заводя через проруб грешные разговоры о бабах и вине; это значит – клянчили окольными путями на косушку питья и тем намекали помягчить узнику тюремные тягости...

Поздняя на северах весна, но усердная и громкая, с трубным небесным журавлиным гудом, с гусиной перебранкою бесчисленных, уставших за кочевой путь станиц, безо всякой осторожности падающих на болотные прыски и осотные лайды о край искрящегося моря, чтобы затеять здесь гнездовья. И люди-то с Пасхи подобрели, всё бродят и бродят к острожку, издаля подвывая: «Христос воскресе!», будто случайно делают крюк от кладбища к новомученикам, и подают через караульщиков то звено вешней рыбы, то крашенку, то ковш пива, то мису моченой морошки, чтобы вовсе не околели страдники... Бог вам в помощь, христовенькие, что блюдете главный Исусов завет, что в сенях вашей изобки всегда раздернуто волоковое оконце и выставлена для прошака едомая милостынька, и рука ваша с потным грошом никогда не отдернется от протянутой горсти нищего бобыля. И вам-то подай Господь помощи в смуте сердечной и печали, и в нездоровьи, и во всяких утратах, и потратах.