Олег Михайлов - Кутузов

Если коренные литовцы и поляки жалели несчастных и помогали им, чем могли, то многочисленные виленские шинкарки, трактирщицы, ростовщицы, факторши, винокурши и даже их дети без жалости добивали французов, чтобы овладеть их деньгами и часами. Они приканчивали умирающих и обирали трупы...

Так позорно окончилась грандиозная авантюра Наполеона, который, удирая из России, говорил: «От великого до смешного один шаг». Тотчас родился другой французский каламбур, о котором донесли Кутузову, столь любившему едкую шутку. Так как Наполеон в пути спасался под именем своего министра Коленкура, а Колен был потешным героем многочисленных комических опер, то фамилия министра могла быть прочитана и по-другому: «Колен кур» – «Колен удирает»...

«Да, не странно ли все это? – размышлял Кутузов, покойно расслабившись в креслах в своем зеленом виленском кабинете. – Неприятель очистил уже все границы. Не худо бы вспомнить, что Карл XII вошел в Россию с сорока тысячами войска, а вышел отсюда лишь с восемью. Наполеон же прибыл сюда с шестьюстами тысячами, а убежал с двадцатью тысячами солдат и оставил нам, по крайней мере, сто пятьдесят тысяч пленными и восемьсот пятьдесят пушек!.. А ведь в бытность мою здесь виленским губернатором я имел в распоряжении только два батальона внутренней стражи. Бог мой! Ежели бы кто сказал мне тогда, что судьба изберет меня низложить Наполеона, гиганта, страшившего всю Европу, я, право, плюнул бы тому в рожу!.. От великого до смешного воистину один шаг. Непобедимый Бонапарт обратился в шута Колена. Поневоле спросишь себя: да был ли он, этот баловень судьбы, подлинно велик?..»

Главнокомандующий думал также о приметах, которым в русской армии многие верили.

Говорили о шестом числе, счастливом для русских. 6 июля был обнародован высочайший манифест, написанный красноречивым адмиралом Шишковым: «Да встретит враг в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом гражданине Минина». 26 августа свершилась славная Бородинская битва. 6 сентября Кутузов произвел свой знаменитый фланговый марш на Калужский тракт. 6 октября, при Тарутине, была одержана первая победа: разбит корпус Мюрата. В тот же день Витгенштейн взял верх над корпусом Сен-Сира при Полоцке: 6 ноября, в день рождения Екатерины Ильиничны, разгромлен при Красном Наполеон и совершенно истреблен корпус маршала Нея...

– Шестое число у нас в руке... – повторял Кутузов свою любимую присказку.

Но наибольшее впечатление в армии и народе произвело совпадение при торжественном возвращении образа Смоленской Божьей Матери в городской собор. Когда икону ставили на место, хор запел из Евангелия: «И пребысть Мариам яко три месяца и три дни и возвратится в дом свой». И вдруг жители шепотом стали подсчитывать месяцы и дни: оказалось, что икона ровно столько отсутствовала в Смоленске.

«Дидро и д'Аламбер не помешали мне чувствовать себя порою простым русским суевером...» – размышлял Михаил Илларионович.

В приемной генерал-губернаторского дворца толпились уже просители – изувеченные на войне генералы и офицеры, польско-литовская знать, именитые наполеоновские пленные. Но у Кутузова ожидалась более важная встреча. Его любимец, герой-партизан Сеславин, который при преследовании Бонапарта был ранен в руку, представлял фельдмаршалу своих партизан, перед тем как распустить их по полкам. С ними храбрый подполковник проделал долгий путь по тылам французов, беспрестанно тревожа самого императора.

Сеславин, бледный, без кровинки в лине, с подвязанной рукой и в простой шинели, называл фамилии своих сподвижников, которые выходили из строя и останавливались перед фельдмаршалом. Михаил Илларионович подавал дежурному генералу орденские знаки, и тот прикреплял их герою, а светлейший говорил:

– Благодарю вас, храбрые русские солдаты!..

Суровые воины-партизаны, терзавшие отступающую французскую армию и едва не захватившие самого Наполеона, отвечали ему единодушным: «Ради стараться!» Их хриплые, простуженные от холодных ночевок в лесах голоса летели над плацем, к берегам замерзшей реки Вилии, эхом отдавались над древним городом.

Отсюда ему предстояло совершить скорбную поездку в Виленский университет, превращенный, как и многие прочие помещения – монастыри, школы, мастерские, – в госпиталь. Там лежали тысячи французов, живые вперемежку с трупами; туда же разместили и русских раненых.

Два дня назад, в авангардной стычке, получил смертельное ранение племянник Кутузова по жене подполковник Павел Гаврилович Бибиков.

В сгущавшихся декабрьских сумерках фельдмаршал молча ехал мимо огромных костров, разведенных для очищения воздуха. Трупы были повсюду.

Бибиков лежал в углу большой комнаты, очевидно служившей аудиторией, на соломенной подстилке. Дежурный по госпиталю офицер, переступая через раненых, проводил главнокомандующего. Продолговатым овалом и чертами небольшого лица Бибиков очень походил на своего знаменитого дядюшку Александра Ильича. Поверх одеяла была наброшена шинель: в комнате царил холод, углы и стены мерцали инеем. Адъютант Кожухов наклонил шандал, и черные тени запрыгали по стенам в серебряной паутине.

От потери крови, страданий, бессонных ночей двадцатишестилетний подполковник так исхудал, что показался Михаилу Илларионовичу ребенком, маленьким сынишкой. Вот знаки судьбы! Проделать в девятнадцать лет труднейший поход от Браунау до Цнайма, пережить Аустерлиц. В турецкую кампанию раненным оказаться в плену у врага, вернуться в строй. Без единой царапины пройти Бородино, Малоярославец, Красный... И все для того, чтобы погибнуть после случайной стычки, в самом конце войны, у границы России! Да и рана была пустячной, но ее растравило на страшном морозе, и она дала антонов огонь...

– Павлуша! Ты слышишь меня? Сынок?.. – тихо позвал Кутузов и опустился рядом с умирающим на колени.

Что-то дрогнуло на истончившемся, с синими тенями лице, и племянник, не раскрывая глаз, прошептал:

– Матушке... Матушке не говорите...

Да, она может не выдержать этого удара. Муж ее, генерал-майор Гаврила Ильич, несмотря на свои годы, отправился на войну и пал в арьергардных боях; младшему сыну Дмитрию оторвало на Бородинском поле ядром руку. И вот теперь Павел...

Кутузов ждал. И, словно почувствовав это, Бибиков поднял веки. Карие его глаза были устремлены на фельдмаршала, но в их взгляде Михаил Илларионович читал уже нечто предвечное, неземное. Бибиков глядел прямо на дядюшку и не видел его. Этот немигающий взгляд постепенно твердел, застывал, глаза будто промывались слюдой.

«Пожалуй, иной священник не причастил стольких, сколько проводил я родных и друзей... – думал Кутузов, не чувствуя падающих слез. – Ну да всякому своя доля, а я с собственной смирился. Уж и сам на краю гроба. А сердце все никак не может очерстветь...»