Владимир Аристов - Ключ-город

Оверьян потрогал холодную Скудодееву руку, вышел из избы. Вечером поднялся ветер, повалил снег. Ночью к самой избе приходили волки, чуя живую кровь, выли, скреблись в припертую дверь. В щелях тонко подвывал ветер и в подвывании его чудились Оверьяну человеческие голоса, должно быть, души Ониськи и младенца плакались на раннюю смерть. Оверьяну было страшно и он крестил лоб.

Утром пошел в клеть. Когда откинул дверь, в углы, переваливаясь, побежали раздувшиеся крысы. Оверьян постоял, поглядел на изъеденные крысами лица покойников. Почему-то вспомнил Скоринин рассказ, что кое-где мужики от голода жрут человечину. Стало страшно. «Свят, свят, свят, не приведи бог!» Торопливо поклонился покойникам: «Не гневайтесь, родимые, земле предать немочен». Припер покрепче подклеть, пошел в избу, стал собираться в дорогу. Перекинул через плечо суму, потуже подпоясал лыком кожух.

К Смоленску плелся два дня. Проходил мимо вымерших деревень. Ночевал в брошенных хозяевами избах. На третий день увидел на снежных холмах город. Огромные башни подпирали тяжелое небо.

Под Смоленском догнали Оверьяна двое. В них узнал он холопов князя Морткина. Те тоже его узнали. Сели передохнуть. Один из холопов сказал:

— Боярин со двора нас вон выбил, не с руки-де вас, лежебоков, зиму кормить, бредите в мир, Христовым именем кормитесь. Отпускных же грамот не дал, змий. — Тряхнул колпаком. — От нас, сирота, не отставай. Помнишь, что мужикам я говорил, когда на бояринова ангела приходили: по-доброму не прокормимся, кистенями корм добудем.

Оверьяну было все равно. Равнодушно подумал: «Кистенями, так кистенями».

Поднялись. Впереди в наступающих сумерках смутно чернели городские башни. Напрямик, без пути и дороги, поплелись к городу.

Перед масляной неделей вязьмич Кузьма Попов привез из Москвы царскую грамоту. Скоро все в съезжей избе, от воеводы до караульного стрельца, узнали, что по неизреченной своей милости великий государь Борис Федорович велел заводчиков гили смертью не казнить, а перед съезжей избой бить нещадно кнутом, чтобы едва живы были, и поставить к городовому делу. Остальных гильевщиков бить кнутом или батожьем, смотря по вине.

Два дня кричали на торгу бирючи воеводин приказ: в торговый день всем людям собираться к съезжей избе. Накануне пришел в съезжую подмастер Огап Копейка, стоял перед воеводой, пялил на боярина умильные глаза, ласковым голосом рассказывал:

— Васька Сучок, отпущенник, тюремный сиделец, что за гиль был взят, деловым мужикам сказывал, а я слыхал, — нахваливаются Хлопок Косолап, да Михалка Лисица, да иные людишки: «Хотел-де нас воевода смертью казнить — повесить, а великий государь нас помиловал. Кнут-де души не вымет, а с князем-воеводой, как из тюрьмы отпустят, разочтемся, головы воеводе не сносить».

У Трубецкого брови дыбом:

— Имена тех мужиков ведаешь?

Копейка закатил глаза, вздохнул:

— Не ведаю, князь-воевода, темно уж было, кто те мужики — по роже не разобрал.

— В чьем дворе Васька Сучок живет ведаешь?

— Ведаю, князь-воевода, — на Городне, у сапожниковой вдовки Зинаидки.

Воевода хлопнул в ладони. Вбежал подьячий, подобрал свисавшие рукава кафтана, изогнувшись дугой, ждал. Воевода сказал:

— Вели стрелецкому десятнику ехать на Городню, на двор сапожниковой вдовки Зинаидки. Живет на Зинаидкином дворе Васька Сучок. Пускай того Сучка десятник тотчас для расспроса на съезжую ведет.

Подьячий повернулся бежать. Копейка тихонько кашлянул:

— Дозволь, князь-воевода, молвить: хотел я твоей милости услужить и про того Сучка разведал. Лежит Васька сейчас в корчах, после тюремного сидения хлеба переел.

Про себя подумал: «Зря, воевода, десятника прогоняешь, еще утром сволокли Ваську на скудельный двор».

У князя борода кверху, глаза — в потолок. Думал. Опять кликнул подьячего. Влетел тот же. Князь сказал:

— Десятскому на Зинаидкин двор не ездить, без того дело рассудим. Вели Пантюшке заплечному мастеру сюда идти.

Приказный метнулся вон. Трубецкой ласково кивнул Копейке:

— Бреди, Огап, со господом ко двору и впредь, если услышишь меж людишек воровские речи, нам доводи. Быть тебе от великого государя Бориса Федоровича и от нас за то в милости.

На крыльце съезжей Копейка нос к носу столкнулся с Пантюшкой. Покосился на зверовидную Пантюшкину рожу, подумал: «Не видать тебе, Михалко, света белого. Так-то Огапу поперек дороги становиться да в подмастеры лезть».

Подьячий провел Пантюшку в воеводину камору. Князь, не глядя на подьячего:

— Выдь! — К заплечному мастеру: — Назавтра указано гильевщиков кнутом бить.

Пантюшка мотнул бородищей:

— Бирючи, князь-воевода, о том два дня на торгах кличут — всем людишкам ведомо. Кнутьев, князь-воевода, довольно припасено.

— Что ты в кнутобойном деле охулки не положишь, знаю. К тому речь веду. Михалку да Косолапа, да Юшку Лободу, да Ермолку по делу казнить смертью следовало, великий государь Борис Федорович по милости своей гильевщикам живот даровал. Бить их кнутом нещадно. Ждем, чтобы ты нам свое усердие показал. — Побарабанил пальцами о стол. — Вешать их не указано, бей так, чтобы из тех гильевщиков ни один не поднялся.

У Пантюшки обмякла борода: «Господи помилуй, великий грех велит воевода на душу брать. Не раз случалось, что битые после кнута помирали, так то ненароком бывало».

— Грех, князь-воевода.

У боярина дрогнули брови:

— Государеву делу радеть — грех не в грех. То на свою душу берем. — Тихо: — Долго не мучай. За верную службу пожалуем. — Погрозил пальцем: — Гляди — слово кому молвишь, на себя пеняй.

Пантюшка вышел из воеводиной каморы туча тучей. Сидел он в огороженном от пытошной избы чулане, перебирал принадлежности заплечного мастерства, вязал новые кнуты, вплетал в них твердые как железо тяжелые хвосты. Ворчал: «Служба собачья, жалованья на год два рубля дают, да еще велят грех на душу брать».

В один кнут вплел свинцовую пластину. Кончив дело, махнул рукой, побрел в кабак.

В церквах отошли обедни. Богомольцы потянулись — кто ко двору, кто к съезжей избе. Поп Прокофий вернулся, наскоро перекусил, заглянул в Федорову горницу, потоптался у порога, шмыгнул носом:

— Забыл, мастер, что ныне гильевщиков бьют?

Федор сидел, склонив над книгой голову. Поп засопел:

— Неохота, што ли, глядеть?

— Неохота, поп. Людей на съезжей что ни неделя — бьют.

Поп натянул в сенях овчинную шубу, вышел на крыльцо. Крикнул задворных мужиков Игнашку и Коську, велел идти к съезжей избе — глядеть.

— То для вашего научения здорово. Казнитесь в добрый час, на козел глядя. А самих полосовать станут, — то поздно.

Игнашке велел прихватить и сынишку Фролку, — мальцу поглядеть, как бьют за воровские дела, здорово. Обошел двор, потрогал запоры. Онике, ветхому старикашке, велел смотреть крепче.