Владимир Аристов - Ключ-город

Федору не читалось. Все дни ходил мрачный. Когда узнал о грамоте — никого из мужиков смертью не казнить, — от сердца отлегло. Больше всех думал о Михайле. Через знакомого стрельца послал Пантюшке посул — рубль, чтобы бил «с легкостью». Знал, что бы ни указали воевода и судья, все в руках заплечного мастера. Захочет — разом душу вышибет, а смилуется — так и после нещадного битья будет битый через день на ногах. Пантюшка взял посул, обещал щадить и Михалку и всех остальных гильевщиков. Федор успокоился. Слышал — заплечный мастер слово держит крепко.

Федор закрыл книгу, оделся, вышел во двор.

Колючий ветер с реки вздымал сухой снег. Перед съезжей избой толпился народ: овчинные шубы, однорядки, дырявые армяки посадской мелкоты и деловых мужиков. Вокруг расхаживали стрельцы, посматривали за порядком.

У врытого в землю деревянного козла Пантюшка Скок раскладывал кнутья. В стороне толклись подручные заплечного мастера из охочих стрельцов. Федор увидел попа Прокофия. Поп стоял впереди, ежился от ветра, теребя бороду, толковал о чем-то с купчиной.

На крыльцо вышли дьяк и тюремный приказчик. Приказчик махнул сторожам выводить из подклети сидельцев.

Первыми вывели приговоренных к нещадному битью — Косолапа, Михайлу Лисицу, Ермолку Тарабарку, Юшку Лободу. Мужики часто мигали глазами. За время тюремного сидения от белого света отвыкли. Дьяк развернул свиток, стал вычитывать вины.

Первым потащили на козел Ермолку Тарабарку. Подручные заплечного мастера сорвали с Ермолки рубаху, притянули к доске. Пантюшка Скок полоснул три раза кнутом. После третьего удара будто что хрустнуло. Ермолка Тарабарка охнул удивленно, поник головой. Пантюшка схватил Ермолку за волосы, приподнял над доской поникшую голову, глянул в закатившиеся глаза, кивнул подручным:

— Волоките!

В толпе охнули:

— Хребет растрощил!

— Вот оно, царское помилование!

Положили Юшку Лободу. Юшка дергался, верещал тонким голосом. После третьего удара охнул и стих. Пантюшка приподнял мертвую Юшкину голову и опять подручным:

— Волоките!

Хлопок Косолап стоял, сцепив зубы, смотрел перед собой. Лицо каменное, на висках бугром вздулась жила. После Тарабарки и Лободы дошла очередь до него. Косолап переступил с ноги на ногу, тряхнул лохматой головой, повел на Пантюшку тяжелыми глазами. Хрипло спросил:

— Нам той же чести ждать?

Свистнул по-разбойничьи. Оттолкнул повисших на руках Пантюшкиных подручных, рванул у тюремного сторожа бердыш, крутанул с гудом над головой. Стрельцы и посадские, глазевшие на битье, шарахнулись в стороны. Косолап, припадая на ногу, побежал. Михайло Лисица лягнул в живот купца, сунувшегося было заступить дорогу, бросился следом. Тюремные сторожа и стрельцы от неожиданности только хлопали глазами.

Косолап и Лисица добежали до замета, пошли колесить вниз по оврагу узкими улочками. Стрельцы опомнились; матерно лаясь и путаясь в шубах, побежали ловить. На крыльцо выскочил князь-воевода, кричал, брызгая слюной, грозил сторожам батожьем. Стрельцы, вытирая потные лбы, возвращались по одному ни с чем. К воротам поскакали конные предупредить воротников, чтобы ловили Хлопка и Лисицу, если вздумают те выбраться из города.

Стали класть мужиков, приговоренных к битью «с легкостью». Все пошло быстрее. Озябший народ потихоньку расходился. Ушли один по одному в караульную стрельцы. Остались перед съезжей Пантюшка с подручными и тюремными сторожами, несколько мужиков, дожидавшихся своей очереди, да подьячий на крыльце.

…Федор долго бродил по городу. Обошел стены, забирался в башни, смотрел на занесенные снегом, будто вымершие, слободы. Мысли были длинные и тоскливые. Думал о бездомовной жизни, об Онтониде, о забитых мужиках. Нет дома, жены, сына. Нет и Михайлы Лисицы, и некого теперь учить строительному делу. Умрет мастер Конь — и заглохнет на Руси трудное искусство городового строения.

Побрел к попову двору. Над каменными стенами, башнями, бесчисленными церквами и деревянными избами летели ветряные сумерки. Шуршала поземка. У съезжей избы на месте, где били мужиков, оголодалые псы лизали мерзлую кровь.

В расписанных морозом цветных стеклах догорало зимнее солнце. Король в задумчивости сидел у камина, вытянув к огню ноги. Пан Гербурт говорит, что старики давно не помнят в Кракове таких жестоких морозов. На улицах каждый день подбирают десятки замерзших хлопов и мелких ремесленников. От того, что день и ночь жарко топят печи, каждый день пожары. Кстати, о пожарах: говорят, что столица царя, Москва, выгорает чуть ли не ежегодно и снова с такой же быстротой отстраивается. И, как всегда, когда король Сигизмунд думал о Москве, начинал вспоминать вкрадчивые речи Льва Сапеги, канцлера государства: «Московия весьма обширная и богатая страна. Но москали невежественный и коварный народ. Присоединение Московии к польской короне было бы истинным благодеянием для всего христианского мира. И сам святейший папа благословляет ваше величество на столь доброе дело, открывающее обширное поле для распространения святой католической веры».

Впрочем, о том, что думает о Московии святейший папа, король знал от кардинала Рангони. В последнее время пан Сапега все чаще заводил речь о Московском государстве. Неясно намекал на какие-то благоприятные события, говорил, что Московию можно, не обнажив сабли, покорить польской короне. Осторожно напоминал, что его величество, вступая на престол, клялся всеми силами расширять пределы государства, говорил о славе блаженной памяти Стефана Батория. Нечто подобное говорил и Рангони и отцы иезуиты.

В покои вошел королевский секретарь итальянец Чилли. Мягко ступая по коврам, приблизился, тихо кашлянул. Король, не поворачиваясь, вскинул тонкую бровь:

— Говорите.

Секретарь почтительно согнул туловище, заговорил, обильно уснащая речь латынью, как все иностранцы, недавно выучившиеся польскому языку.

— Ваше величество, прибыл шляхтич Яновский с весьма важным письмом от пана Адама Вишневецкого.

Король обернул к секретарю подстриженную бородку:

— Что же пишет нам пан Адам?

— Ваше величество, пан Вишневецкий извещает, что сын московского царя Ивана Димитрий жив.

Секретарь как стоял, так и замер с согнутым станом. Старался по лицу короля угадать, какое действие произвела новость на его величество. Но лицо его величества с усами, по-солдатски закрученными кверху, и тугой синеватой кожей на щеках, лицо распутного ландскнехта и набожного иезуита, ничего не выражало. Точно речь шла о самых обыкновенных вещах, король спросил: