Анри Труайя - Сын сатрапа

Она все больше оживлялась, разговаривая. Мне показалось, что с ней одной – такой живой, такой уверенной – в комнате Никиты появилось десять бойких, озорных женщин. Мы не успели и возразить, как она увлекла нас в пустующую гостиную, повернула ручку фонографа, поставила на диск пластинку и объявила:

– Это мой любимый фокстрот! Давай, Никита!

И властно увлекла его в быстрые, ритмичные движения. В то время, как он неловко двигал рядом с невесткой ногами, она короткими кивками головы отмечала такт. Ее бедра, ее живот сладострастно вторили изменению музыкальных интонаций. Лили казалась мне вызывающей, Никита – смешным. Они щеголяли так передо мной до конца мелодии. Потом Лили вновь завела фонограф, поменяла пластинку, и, повернувшись ко мне, приказала:

– А теперь вы, Люлик!

Я осторожно взял ее руки в свои. Чуть ощутимый жар исходил от нее через одежду. Ее духи, запах которых я до сих пор не замечал, начали кружить голову. Я уже не знал, что заставляло меня танцевать – музыка или это излучение – благоухающее, теплое – женского тела, плывшего рядом с моим. Забывшись, я позволял вести себя шаг за шагом, в такт томного блюза. И когда сбивался с ритма, Лили поправляла меня с терпеливой заботливостью старшей сестры. Однако она не имела ничего общего с моей настоящей сестрой. Ольга была хрупкой, бесцветной, пресной, в то время как в Лили я угадывал особу, ищущую острых ощущений и развлечений. Ольга не была женщиной. Лили была всеми женщинами сразу. Это мешало мне продолжать танцевать с ней. Когда наши глаза неожиданно встречались, я был счастлив и в то же время смущен. Казалось, она хотела заставить меня победить мою робость тем, что мешала анализировать происходящее. Я ее начинал ненавидеть, не зная почему. Я с нетерпением ждал последних тактов этого дьявольского блюза. Когда диск остановился, я отдернул руки, освободившись от Лили, вернувшись наконец в свой возраст. Она отошла от меня, как ни в чем не бывало:

– Ну вот, видите, Люлик, не так плохо для начала…

Ее банальный комплимент обрадовал меня, и я рассердился на себя за это. Потанцевав со мной, она вернулась к Никите. На этот раз их движения под звуки музыки, исполняемой синкопами, показались мне менее смешными. Однако, смотря на друга, старавшегося очаровать свою невестку развязными, скользящими па, я поймал себя на том, что жалел о наших дружеских спорах вокруг «Сына сатрапа» . Я почувствовал, как от чего-то очень дорогого вдруг потеплело на сердце – от воспоминания о «Сыне сатрапа» – может быть; а может быть, от дружбы с Никитой…

В гостиную, привлеченная звуками джаза, вошла г-жа Воеводова. Стоя рядом со мной, она смотрела, как танцевали ее сын и невестка, и, казалось, была очень довольна. Как будто бы, глядя на них, вспоминала о своей молодости. А когда они закончили, захлопала:

– Очень хорошо, очень хорошо, Никита, мой дорогой! Ты делаешь успехи! Так ведь, Лили?

Они, улыбаясь, пожали друг другу как актеры руки. Представление было закончено. Каждый должен был вернуться на свое место в доме. Однако во мне продолжало жить беспокойство, которое я не умел ни проанализировать, ни победить. У меня сдавило горло, как на похоронах моего школьного товарища, умершего в прошлом году от менингита. Когда мы поднялись в комнату, Никита предложил продолжить работу над «Сыном сатрапа» . Я сказал, что уже очень поздно, что меня ждут родители, и ушел, не договорившись о встрече в следующее воскресенье.

Так каждый год, мы дважды праздновали в кругу семьи Рождество: первый раз – 24 декабря, по французским обычаям, из простой эмигрантской вежливости; второй – 6 января, по-русски, согласно традициям предков. Так как у юлианского календаря тринадцать дней разницы с календарем григорианским. В тот второй вечер после богослужения семейный ужин показался мне божественным. Мама превзошла себя в приготовлении двух огромных кулебяк, одной – с капустой, другой – с рыбой, нежное тесто которых таяло во рту. Кроме водки, на столе стояла бутылка пенистого вина. Хотя мне, ввиду моего возраста, было запрещено прикасаться к спиртному, я попробовал оба напитка, сопровождавшие праздничное застолье.

Что касается водки, то вся семья Тарасовых должна хранить признательность этому благородному национальному напитку. Как забыть, что под Харьковом, где нас должен был ждать папа, наша маленькая группа, разместившаяся на двух телегах, нанятых у крестьян, была остановлена немецким патрулем, действовавшим в тылу у большевиков. Это произошло вскоре после подписания постыдного Брестского мира, подаренного Лениным и Троцким германской коалиции. Район, по которому мы передвигались, контролировался красными, белыми и поддерживаемыми Германией украинскими сепаратистами. В связи с начавшейся в этом отдаленном месте эпидемией испанки немецкие части взялись остановить ее распространение, установив карантин. Наше путешествие закончилось в завшивленном лагере, окруженном колючей проволокой и охраняемом часовыми. Там, на соломенных тюфяках, разбросанных прямо на земле, лежала сотня беженцев. Как и следовало ожидать, беженцы, которых испанский грипп не свалил в дороге, не могли не заразиться в этом гнилостном отстойнике. Удивительно, но в нашей группе заболели только женщины. Лежавших рядом друг с другом мать, сестру, м-ль Буало Гортензию, бабушку трясла лихорадка. Состояние мамы особенно волновало лагерного врача, прусского майора в униформе, корректного, холодного и надменного. У него не было лекарств, и он надеялся только с помощью диеты сбить температуру у своих пациентов. К счастью, санитар эльзасского происхождения, принудительно завербованный в германскую армию и говоривший немного по-французски, снабдил нас за деньги единственным известным в том случае лекарством от болезни – водкой кустарного производства. Мама, Ольга, бабушка, гувернантка должны были пить ее полными стаканами по несколько раз как микстуру. После десяти дней такого усиленного лечения они выздоровели.

Однако по прибытии в Крым, в Ялту, когда мы думали, что окончательно бежали из большевистских тисков, на нашу долю выпали другого рода испытания. Красные части, долго сдерживаемые за Перекопом, должны были вот-вот форсировать рубеж и занять полуостров. Там вновь нашей единственной надеждой стал ниспосланный Провидением пароход. Последний, отплывавший в Новороссийск, – углегруз под названием «Ризей». Мы опаздывали, но отец постарался, дал хорошие чаевые и добился того, что нас записали дополнительно в список. «Ризей» был старой посудиной, предназначенной для перевозки угля и стройматериалов, а не пассажиров. Весь человеческий груз, принятый на борт, теснился в трюме. Его люки были закрыты, света не было, в воздухе висела черная, едкая пыль, от запаха угля щипало в горле. Покидая порт, пароход попал в сильный шторм. Путешественники, раскачиваясь среди своих узлов и чемоданов, толкались друг о друга, стонали и испытывали бесконечные приступы рвоты. От одной группы к другой молча передавали тазы. Вся наша семья, включая папу, тоже страдала от морской болезни. Я был в состоянии близком к обмороку, когда увидел, как в темноте блеснул странный свет. Освещая сильным фонарем дорогу, расстроенный бортовой офицер пришел предупредить нас, что моряки, попавшие под влияние революционной агитации, взбунтовались, угрожая повернуть назад, чтобы высадить «бегущих буржуев» в Севастополе и сдать их большевикам.