Анри Труайя - Сын сатрапа

Впрочем, очень скоро народный гнев стих. Мои бумаги на получение гражданства мало-помалу продвигались от конторы к конторе, он инстанции к инстанции. 14 сентября 1932 года Павел Горгулов был гильотинирован.

13 августа следующего года по указу нового президента Республики Альбера Лебрена, заменившего несчастного Поля Думера, я получил гражданство. Я сменил родину, не изменив образа. Родители поздравили меня с этим, оставаясь верными своим ностальгическим чувствам. Мы были вознаграждены за это решение, принятое когда-то в семье, так как после получения гражданства я успешно прошел по конкурсу на место служащего в префектуре Сены. Однако, прежде чем официально приступить к исполнению обязанностей, должен был, следуя требованиям государственных ведомств, пройти военную службу, которая в те времена составляла целый год. Будучи апатридом [11], я «отлынивал» от нее до сих пор. Брат, сохранивший тот же статус, естественно, не был призван в армию. И, очевидно, Никита, укрывшийся в Бельгии, избежал воинской повинности. Как и его отец, он сумел воспользоваться всеми преимуществами положения изгнанника. В то время, как я, наивный ребенок, сам сунул голову в петлю. В моем возрасте потерять год, исполняя унизительные работы в солдатской форме, – не слишком ли дорогая плата за право быть французом? Не совершил ли я огромную оплошность, поменяв удостоверение личности иностранца на удостоверение с отметкой о национальной принадлежности?

Осознание того, что променял, пожалуй, орла на кукушку, пришло в первые же месяцы моей воинской службы, которую я проходил во втором классе в Мецце в артиллерийском полку на конной тяге. Во время самых унизительных нарядов и самых изнурительных упражнений на плацу я не мог помешать себе думать о Никите, который в это время прохлаждался где-то в Бельгии рядом с чувственной Лили. Если бы он видел, как я чистил картошку, подметал двор, убирал сортиры или ухаживал за батарейными лошадьми, он вовсю повеселился бы и назвал меня полным идиотом. Навязчивая мысль о том, что я стал виновником своего собственного несчастья, достигла крайней степени, когда в казарме я получил авторский экземпляр моей первой изданной книги «Обманчивый свет» . Я должен был вот-вот уйти в армию, когда узнал, что рукопись этого романа принята издательством «Плон» . Но мой издатель потребовал, чтобы для ее издания я взял псевдоним, так как, по его мнению, моя фамилия с русским звучанием могла заставить читателя думать, что речь идет о переводе, что неизбежно повредило бы распространению произведения. Будучи человеком податливым, я несколько раз поменял местами буквы моей настоящей фамилии, прежде чем решил, что моей фамилией будет Труайя. Заодно без особого воодушевления я изменил и имя – Льва на Анри.

Теперь, когда товарищи рядом со мной болтали и смеялись, я с тревогой рассматривал обложку этой книги, над которой когда-то с таким прилежанием, с такой надеждой и такой искренней гордостью работал. Заголовок был мой, текст – мой, но автором был, определенно, кто-то другой. Его имя – Анри Труайя – мне ни о чем не говорило. Заставив себя принять гражданство, я дал гражданство моей книге. Под этим новым, заимствованным именем она мне больше не принадлежала. Она была неизвестно чьим произведением. Неожиданно передо мной встал страшный вопрос: «Если Никита увидит „Обманчивый свет“ в витрине книжного магазина в Брюсселе, он даже не будет знать, что этот роман – мой!» И дело осложнялось тем, что я не знал адреса моего друга. Следовательно, как бы ни было велико мое желание сообщить ему о моем литературном дебюте, я даже не мог дать ему знать, что Тарасов и Труайя – одно и то же лицо и что второй только что опубликовал свою первую книгу. Для Никиты я никогда ничего не написал со времени «Сына сатрапа» . Между тем «Обманчивый свет» был очень хорошо принят критикой. Получая газетные статьи, которые мне регулярно присылал мой издатель, я злился от того, что торчал в казарме Мецца, рядом с неграмотными и веселыми рядовыми, в то время как мое новое имя рождалось вдали от меня, в Париже.

Однако, вернувшись к гражданской жизни, я понял, что трудности, на которые когда-то жаловался в армии, не мешали неожиданным поворотам в моей жизни начинающего писателя, более или менее влюбленного холостяка и неопытного чиновника с ограниченными административными возможностями. В декабре 1938 года я стал знаменитым. За четвертый роман «Паук» мне, против всякого ожидания, была присуждена Гонкуровская премия.

Это внезапное признание настолько же испугало, насколько потрясло меня. Посмею ли, спрашивал я себя, написать еще хоть несколько строчек после такого ошеломляющего успеха? Страх разочаровать тех, кто оказал мне доверие, почти лишил смелости продолжать слишком блестяще начатую карьеру. Исполнив с грехом пополам обязанности, которых требует всегда подобное событие, я почувствовал необходимость посетить тех великих русских писателей, которые находились в эмиграции во Франции со времени большевистской революции. Я прочел к тому времени их произведения и сожалел, что они были так мало известны французским читателям. Став знаменитым, я чувствовал себя в долгу перед теми, кто продолжал, несмотря на огромный талант, влачить жалкое существование в тени. Я почти испытывал желание извиниться перед ними за свой успех. Повод казался подходящим для того, чтобы оказать им почтение.

Один за другим Ремизов, Шмелев, Мережковский и его жена Зинаида Гиппиус сердечно встретили меня и порадовались тому, что один из их соотечественников стал знаменитым. Однако за их словами я чувствовал затаенную печаль, грусть творцов, лишенных своей привычной аудитории, пленников переводчиков. Я спрашивал себя, что они могли думать обо мне, кто в какой-то мере предал их дело, так как писал на французском. Сразу после получения Гонкуровской премии я прочитал в русской газете «Последние новости» следующую заметку: «Вот один из самых печальных результатов денационализации . Если бы ее не было, то Труайя был бы, очевидно, русским писателем. Но он получил образование во Франции, французский язык стал для него более близким, чем его родной язык, и, конечно, он никогда не вернется в русскую литературу» [12].

Вердикт был ясен: в таком положении я был не их круга. Не предатель, но двусмысленный союзник, дважды эмигрировавший писатель, человек, имеющий две родины. Удалившись в изгнание, они потеряли не только свои корни, но и своих читателей и, в конце концов, смысл своего существования. Возмужавшие в несчастье, они писали лучше, чем когда-то; однако французские издатели отказывались издавать переводы их произведений, французская пресса игнорировала их, только маленький кружок русских эмигрантов еще читал их в рукописях.