Анри Труайя - Сын сатрапа

– Для чего?

– Для того, чтобы его уравновесить!

Морщинка между черными густыми бровями папы разгладилась, он взял мамину руку, лежавшую на столе, поднес ее к губам и прошептал:

– Ах, Лидия, Лидия, ты заставишь меня пролезть, как сказали бы французы, в мышиную норку!

Убедила ли она его? Думаю, что нет. Однако он знал, что, согласившись с мамой в незначительном, будет лучше понят, когда откажется уступить ей в главном. Обрадовавшись победе, я соскочил со стула и с жаром поцеловал маму. Высвобождаясь из моих объятий, она прошептала:

– Ты с ума сошел, Люлик. Постой, ты испортишь мне прическу!

Я отступил, задетый этим прозвищем Люлик, которым она называла меня с колыбели. У нее была мания давать уменьшительно-ласкательные имена. Так, она называла брата Александра Шурой. Но он категорично настоял на том, чтобы ему вернули его полное имя. Закончилось тем, что она покорилась, и «Александр» в ее разговоре чередовался с «Шурой». Я решил последовать примеру старшего брата:

– Ну мама, – сказал я, – я не хочу, чтобы ты называла меня Люлик!

– Почему?

– Потому, что это было хорошо в России, когда я был маленьким! Но в двенадцать лет – смешно!

– Не думаю! Ты хочешь, чтобы я называла тебя твоим настоящим именем?

– Да!

– Но оно мне кажется очень холодным, очень торжественным! Впрочем, нужно выбрать: ты хочешь быть Леоном, как у французов, или Львом – как у русских? Одни говорят «Леон» Толстой, другие – «Лев» Толстой; оба имени равнозначны!

Она смеялась, глядя на меня. Я никогда и ничего еще не читал из Толстого, однако знал от родителей, что это был один из самых известных русских писателей. Это сопоставление моего имени с именем великого литератора раздавило меня вместо того, чтобы мне польстить. Я вдруг почувствовал себя таким смешным, как если бы мама надела на меня слишком большую шапку. Этот огромный головной убор спустился мне на уши. Надо мной посмеются во Франции. Из-за Толстого уменьшительное «Люлик» показалось мне более уместным в моем случае.

– Нет, – сказал я, – потом посмотрим… А пока продолжай называть меня Люлик, как привыкла. Только это между нами!

И, прервав неприятный разговор, прямо спросил:

– Когда я смогу пойти к Воеводовым?

– Нужно договориться с ними, – ответила мама. – Я напишу госпоже Воеводовой. Думаю, что они живут где-то рядом с Пасси…

– У меня есть их точный адрес, – сказал папа. – И я сам напишу этому негодяю Воеводову. Так он не сможет отказать!

– Ты прав! – признала мама. – Так будет еще лучше! Мадемуазель Буало проводит Люлика на эту первую встречу…

– Нет! – крикнул я. – Я хочу пойти туда один!

– Но ведь это не так близко, Люлик! Я боюсь, что ты заблудишься в метро…

– Я уже много раз ездил в метро, мама. Это очень просто! А ты, как только я собираюсь уехать из Нейи, боишься! Не волнуйся!

Мама колебалась. Папа решил:

– Договорились, ты поедешь туда один. Тебе в твоем возрасте уже следует ориентироваться и в метро, и на улице, как и в жизни. Кто знает, что будущее готовит нам, эмигрантам? В России мы не знали никаких забот. А здесь нужно сражаться за каждый шаг, избегать подножек… Если ты сможешь научиться этому у этих прохвостов Воеводовых, то уже это будет хорошо!

Пока он так рассуждал, мадемуазель Буало кивала ему согласно в знак одобрения головой. Она всегда проповедовала спартанское воспитание. Дисциплина, ответственность, грамматические упражнения и обливание холодной водой были, с ее точки зрения, лучшими гарантами успеха для здорового мальчика. Она с радостью занялась этим, воспитывая меня в мои ранние детские годы в России. Я не мог простить ей ни ее постоянной строгости, ни ее толстощекого в красных прожилках лица, ни ее огромного, как пузо самовара, бюста. В моей памяти Гортензия Буало остается по-прежнему воплощением Никола Буало. И, конечно, из-за этого совпадения имен автор «Поэтического искусства» и «Посланий» был так долго мне антипатичен! Поглощенный воспоминаниями о гувернантке, я думал о ней, как о глупой педантке, которая злоупотребляет своей властью для того, чтобы подавлять фантазию у своих питомцев.

Размышляя над важным событием вечера, я неожиданно понял, что удовольствие, которое предвкушал от встречи с Никитой, в сущности заключалось в мысли о том, что в ней не будет участвовать м-ль Гортензия Буало. Это обстоятельство вызвало блаженную улыбку у меня на губах.

– Ты чему радуешься? – спросил Шура. – Тому, что увидишь своего товарища, или тому, что поедешь на метро один?

– И тому, и другому, – сказал я.

– А если я предложу поехать с тобой в метро, согласишься?

– Нет! – возразил я резко.

Он рассмеялся:

– Я так и подумал! Поездка в метро для тебя – целый подвиг! Ты и вправду олух!

Он с издевкой наслаждался удовольствием от того, что донимал меня. Но я на него не сердился. Он был на четыре с половиной года старше меня и имел право – или почти должен был – подтрунивать надо мной, чтобы «научить меня жить». Мы оба ходили в лицей Пастера. Только он был у «старших». На следующий год он перейдет в первый. И, сдав экзамены на бакалавра, будет заниматься в «мат’элем» [2], а еще позднее, конечно, поступит в «суп’элек» [3]– класс!

Путь Ольги тоже был определен. Что касается ее, то вопрос о ее учебе уже не стоял, так как она закончила гимназию в России. В двадцать лет она могла в свое удовольствие заниматься любимым делом – танцами. Я завидовал брату и сестре, так как они уже знали этапы своей карьеры, в то время как сам не представлял даже, на чем мне хотелось бы остановить свой выбор. Конечно, я любил читать, я неосознанно старался подражать французским или русским авторам, книги которых оказывались у меня в руках, однако стану ли я когда-нибудь хоть немного похожим на них – сочинителем историй, торговцем иллюзиями? Мне было двенадцать с половиной лет, и время для меня текло с той же медлительностью, с которой созревает все живое в природе. Чтобы легче переносить тяжесть этого ожидания «настоящих дебютов», я думал обо всем на свете – и о Никите, и о метро, и о моих последних оценках по французскому.

Продолжение обеда прошло спокойно. Я склонился над тарелкой, и скромная еда показалась мне гораздо более вкусной. Все мне нравилось, потому что я вновь увижу Никиту. Я попросил себе еще порцию отварной говядины с морковью.

Неужели это был он? Я пытался узнать моего Никиту, того – с эмигрантского парохода – в незнакомом мальчике, который раскрыл мне, улыбаясь, объятия на пороге своей комнаты. Он очень вырос за три года, его лицо вытянулось, черты стали более четкими, едва заметный пушок оттенял верхнюю губу; голос, деформированный ломкой, звучал неровно, и – деталь, которую нельзя не заметить, – носил короткие брюки для гольфа, достигавшие середины икры, в то время как я по воле мамы все еще надевал шорты. Служанка в белом переднике и маленьком чепчике встретила меня внизу в вестибюле и церемонно провела до двери «месье Никиты» на третьем этаже небольшого особняка. Как только она ушла, он посадил меня рядом с собой перед столом, заваленным, как кафедра школьного учителя, книгами и исписанными листами, и мы принялись, перебивая друг друга, рассказывать о наших похождениях. Я узнал, таким образом, что он высадился в Марселе, что начал там учебу и продолжил ее в Лионе, прежде чем окончательно обосновался в Париже, где посещал лицей Джансон-де-Сейи. Он учился в четвертом классе. Я был моложе его на два года, поэтому – естественно – ходил только в шестой. И, конечно, спрашивал себя – не будет ли разница в возрасте с Никитой преградой для нашей дружбы.