Анри Труайя - Свет праведных. Том 1. Декабристы

Силы покинули Николая, впору было звать на помощь. Нет, он никогда не осмелится сказать ей правду!

– Мой отец вовсе не так жесток, как вам представляется. Даже если и станет поначалу сопротивляться, вы сумеете быстро его переубедить.

– Конечно, я не стану этого делать!

– Но женщины созданы, чтобы очаровывать… – не к месту заметил молодой человек.

Она покачала головой:

– Нет.

– Я пошутил.

Но вид у него был грустный. Софи спросила:

– Что происходит? Я чем-то обидела вас?

– Нет!

– Вас ничто не беспокоит?

– Нет.

– Ваш отец…

– Мой отец?.. Думаю, завтра или послезавтра я получу от него письмо… Во всяком случае, надеюсь, что получу… Если нет, напишу еще раз… И все решится… Верьте мне… И думайте о нашей любви… Она должна быть сильнее всего и всех…

За скороговоркой ему хотелось скрыть смущение. Вдруг поверх голов его взгляд выхватил Дельфину. Господи, неужели эта женщина когда-то действительно казалась ему красивой! Вульгарная, с нарумяненными щеками, с маленькими глазками, двойным подбородком… Но тогда не возникало никаких осложнений!.. Упрекнув себя в глупости, Николай взглянул на Софи – с ее глубокими глазами, длинной шеей, темными шелковистыми волосами, созданную словно для драмы. Течением толпы их прибило к Дельфине, которая воскликнула:

– Да это господин Озарёв! Вот уж не знала, что вы вновь в Париже!..

– Вы знакомы?! – сказала госпожа де Шамплит.

– Да, дорогая, он был первым русским, осмелившимся обратиться ко мне! Теперь их редко встретишь! А жаль! Пошли, Эдди!

За ней шел английский офицер – светлый, розовый, негнущийся. Шотландская юбка открывала его толстые коленки. Де Шарлаз представила его как соратника Веллингтона, он ни слова не знал по-французски. Носки его украшали ленточки. Опираясь на руку этого странного героя в юбке, баронесса ничуть не смущалась, болтала об актерах, заливисто смеялась и время от времени останавливала на встреченном полный воспоминаний взгляд, очевидно, забавляясь тем, что близко узнала его еще до Софи, которая теперь так гордилась, что может показаться с ним на людях. Николай чувствовал себя так, словно его прилюдно раздели, и мечтал лишь о том, чтобы невеста ничего не заметила – малейшее подозрение, и все потеряно! Отцовский отказ, нескромность бывшей любовницы – не слишком ли для одного дня! Окончания антракта он ждал, словно чуда, спасения, освобождения! Дельфина второй раз повторила: «Нам обязательно надо увидеться!», улыбнулась бывшей подруге и в шорохе платья удалилась, за ней уточкой устремился офицер.

– Не люблю эту женщину! – проговорила Софи.

– Я тоже, – поспешил согласиться Николай.

Оказавшись в ложе, он немного успокоился, да, еще ничего не решено, но по крайней мере в полумраке ничто не мешает ему любоваться той, с кем он решил связать свою судьбу. «Тартюф» не оставил у него никаких воспоминаний.

Приглашая союзников на смотр русской армии, царь рассчитывал поразить их ее военной мощью, заставив таким образом считаться с требованиями России на грядущих переговорах. Генеральную репетицию назначили на 7 сентября – день Бородинского сражения, парад – на 10-е, торжественное богослужение – на 11-е. По мере приближения праздника волнение в Елисейском дворце нарастало: ежедневно все больше генералов, нервы которых были на пределе, собирались у императора, чтобы согласовать план марша, уточнить планы, обсудить средства сигнализации. Строгость, суровость даже, монарха в вопросах дисциплины была известна всем, высшие чины трепетали, опасаясь совершить малейшую оплошность. В прошлом месяце государь приказал взять под арест прямо во дворце двух полковых командиров, которые сбились с шага, проходя по улицам Парижа. В тот день дворец охраняли англичане, но генерал Ермолов напрасно говорил государю, что русским офицерам неприятно будет находиться под их присмотром. «Тем хуже для них! – воскликнул царь. – Пусть им будет вдвойне стыдно!» Об этом ответе помнил теперь каждый, кто готовился «к самому грандиозному параду всех времен и народов», как назвал его один французский журналист.

Князь Волконский с ног сбился от забот, работал ночами, требуя того же от подчиненных. У Николая почти не было времени встречаться с Софи – он погряз в бумагах, которые без конца составлял, исправлял, переписывал. Еще вчера поручик проклял бы любое занятие, отрывавшее его от любимой, теперь же ему было чем оправдать свое нежелание открыть ей правду. «Пусть пройдет смотр, – говорил он себе. – Я успокоюсь и смогу все объяснить. Если она меня действительно любит, смирится». Пока же делал вид, что отцовское письмо не пришло, хотя эта ложь стоила ему немалых мучений. Волновало и то, что князь Волконский, получив его бумаги, не предпринял никаких шагов. Хотя, надо признать, сейчас у него были заботы поважнее и вряд ли интересовали мучения какого-то штабиста, когда на карту поставлен престиж русской армии. И тут обстоятельства складывались не в его пользу, следовало запастись терпением…

И вот войска потянулись в Шампань: сто пятьдесят тысяч человек, пятьсот пушек. Шестого сентября выехал император в сопровождении Волконского. В качестве офицеров свиты с ними направлялись Розников, Сусанин и Озарёв. В столицу они должны были вернуться только тринадцатого. Неделя разлуки! Расставаясь с Софи, Николай испытывал и чувство вины, и некоторое облегчение – оживленная походная жизнь позволяла на время забыть о нравственных пытках. Впрочем, очень скоро он обнаружил, что заблуждается – угрызения совести ни на секунду не оставляли его.

На генеральной репетиции присутствовал царь и Великие князья Николай Павлович и Михаил Павлович. Все прошло успешно. На другой день начали прибывать иностранные гости: император Австрии, король Пруссии, Веллингтон, Шварценберг, князья, генералы, дипломаты, неизбежная баронесса Крюденер. Воодушевленная как никогда, она привезла с собой дочь, зятя и пастора-протестанта, который направлял ее мистический экстаз. В окрестностях Вертю не осталось ни одного свободного от постоя дома, любимый архитектор Наполеона – Фонтен обустроил палатки, предназначенные для застолий, совещаний, приемов.

Огромный лагерь украшен был флагами, пылал огнями. На перекрестках побеленными камешками выложили цифры и приветствия. Походные кухни блестели свежей краской. Местные жители, привлеченные возможностью заработать, тоже не остались в стороне, их живописные повозки с товарами придавали лагерю несколько ярмарочный вид. Белоснежные конусы палаток оживляли разноцветные мундиры, в лесочке репетировали трубачи и барабанщики. Все – от рядового пехотинца, приводившего в порядок свою форму, до генерала, державшего в уме мельчайшие детали грядущего действа, – боялись лишь одного: прогневать императора неверным ли шагом, фальшивой нотой, нарушением построения или не начищенной до блеска пуговицей. Николаю вдруг показалось, что есть нечто странное в этом слепом повиновении целого народа воле одного человека. Никогда раньше подобные мысли не приходили ему в голову. Дерзкие, но отделаться от них было невозможно. Быть может, общение с Софи научило его подвергать сомнению то, что еще недавно считал он священным и обсуждению не подлежащим? Как будто до сих пор шел по прямой дороге, вдоль которой стояли настоящие, прочные ценности, на них можно было в любой момент опереться, чтобы передохнуть, теперь же они таяли в тумане. Куда идет? Во что верит? Разве нет у него больше собственного мнения, не мыслит себя самим собой и своей жизни без Софи? Уже не раз чувствовал себя чужим среди товарищей, их шутки, смех не радовали его. Девятого сентября Озарёв написал невесте о своей любви, одиночестве, надеждах.