Анри Труайя - Свет праведных. Том 2. Декабристки

Он страшно устал: походка его теперь была неровной, каждый шаг отдавался в голове, а вскоре ноги начали подгибаться в коленях. Но он упрямо продолжал идти, уставившись на покачивающиеся ветки деревьев и считая их вслух: так ему казалось, что у него здесь есть хоть какая-то компания. Он, обессиленный, еле передвигая распухшие ступни, спустился по склону, обогнул круглый холм, снова спустился и – очутился внизу. Но то, что он сверху принимал за реку, оказалось просто лужей со стоячей водой. Лужу окружали камыши. Что ж, тем хуже! Его так измучила жажда, что он готов пить хоть болотную жижу!

Николай встал на колени, набрал в сложенные лодочкой ладони этой самой болотной жижи, втянул ее губами. Никакая не жижа, вода! Ну, с позволения сказать, вода… Теплая и совершенно безвкусная, – но разве оторвешься, если так хочется пить! Потом он стал лить набранную из лужи воду на спину, окунул в нее исколотые, саднящие стопы, смочил ею грудь. Жажда отступила, зато появилось сожаление, что нет посудины, куда можно было бы набрать воды в дорогу. Впрочем, не исключено что дальше ему попадется родник, чем-то же питается эта лужа… То есть вода поступает из родника, просачиваясь сквозь слой почвы, из-под земли… ну, каким-нибудь образом…

Приободрившись, Озарёв снова вышел в путь. Долина расширялась, образуя нечто вроде изрезанного трещинами плато, которое окружали иссушенные солнцем холмы… Из галечника торчал поседевший чертополох… Солнце поднималось ввысь, зной становился все более нестерпимым. Над всем этим безрадостным ландшафтом повисло невнятное жужжание, и Николай не понимал, то ли оно исходит от насекомых, вьющихся невидимыми роями, то ли попросту это кровь с шумом бежит по его жилам. Он пошевелил языком и проглотил слюну, слюна была горькая. Ему снова мучительно захотелось пить – словно бы вся выпитая им из лужи вода внутри его и испарилась. К счастью, удалось найти еще черники, и он жадно проглотил довольно много ягод. И отправился вперед по расселине, и упрямо шел к неизвестной цели – с таким безумным упрямством, будто от этого зависело его спасение. А потом внезапно спустились сумерки, стало холодно, он рухнул на землю и забылся сном.

На рассвете Озарёв проснулся совершенно разбитый: кружилась голова, дрожали ноги. Тем не менее, ему хотелось использовать часы утренней свежести, чтобы продвинуться дальше. Ах, как же трудно, как бесконечно трудно ему сейчас переставлять ноги!.. Поставить левую впереди правой, потом наоборот, потом снова… Но, несмотря на это, несмотря на то, что были изодраны все подошвы, он не замечал, насколько твердая земля. Он спотыкался, пошатывался, походка была нетвердой, как у пьяного, и все-таки с тупой настойчивостью шел, шел, шел к линии деревьев с кронами, насквозь пробитыми яркими лучами, с листвой в солнечных пятнах. Около полудня он вошел в лес и повалился под вековым дубом, вокруг которого кружились желтые бабочки, – последнее, что успел заметить. Открыл глаза три часа спустя. В горле пересохло, по-прежнему нигде ни капли влаги. А так хотелось пить: в подлеске было жарко, как в печи. Огненные стрелы пронзали зеленую сень, пахнувшую мускусом. Он прислушался, удивился тому, что птицы молчат все до одной, вырвал из земли горсть мха и прижал к губам. В нос ударил острый запах земли – как хорошо!

Он прошел в прогалину между деревьями и оказался на голой равнине. Только на горизонте виднелись выщербленные скалы, но от него до них – огромное пустое пространство: ничего, кроме пожелтевшей травы и кривых деревьев с листьями, отливавшими металлическим блеском. Нет, он не способен, ему не под силу пересечь это пространство! А кто ему приказывает? Да никто! И все-таки надо, он должен пересечь его. Шаг за шагом – к свободе или к смерти. Он оступился, чуть не упал, и страшная боль скрутила живот. В кишках что-то бурлило, урчало, било ключом, сейчас из него выстрелит струя кипятка! Ему едва хватило времени ринуться обратно в чащу, спустить штаны и присесть. Вскоре он почувствовал облегчение, поднялся и решил продолжить поход. Не тут-то было! Еще минута – и снова по кишкам словно острым клинком прошлись. Он посмотрел вниз. Трава была вся в кровавых испражнениях. Что это? Как страшно! Да это же вода, болотная жижа! Он отравился!.. Хорошо, если это просто несварение желудка, а если нет? Во рту появился отчетливый привкус железа. По коже пробежала дрожь. От усталости он уже не мог двигаться, его тянуло к земле, небо придавливало сверху… Он дотащился до вершины пригорка, упал-таки наземь и решил заночевать тут. Но спать не мог. Едва он забывался, сразу же его начинала терзать очередная колика. Он мечтал освободиться, излить из себя эту огненную лавину, он весь сжимался, чтобы выпустить ее изнутри, он катался по земле, задыхался, стонал, – все попусту… и он снова падал на тот же склон, терзаемый болью, с пересохшим, будто клейким тестом набитым ртом…

До рассвета он боролся с диким зверем, который грыз его внутренности, все сокращая и сокращая интервалы между нападениями: теперь уже чудовищные атаки начинались после совсем коротеньких передышек. Язык превратился в кусок жареного мяса. Во всем теле не осталось ни капли жидкости. Ах, если бы проглотить хотя бы чуть-чуть ледяного питья, все равно какого, – боль бы сразу утихла! Он мечтал о роднике, об озере, о дожде, о стакане холодного чая… Тошнота сопровождалась ужасным головокружением, не позволявшим оторвать голову от земли. Небо над ним вращалось вокруг своей оси. Пропал счет времени, исчезло понятие пространства… Он помнил только, что спасение – где-то там, где-то внизу, на юге…

Весь день он метался в лихорадке, дрожал от озноба, обливался потом, умирал от жажды, корчился, неспособный думать ни о чем другом, кроме своего живота, где то и дело все вдруг вставало дыбом, кроме того, зачем ему так мучительно выкручивают внутренности, кроме этого ужасного, ужасного, ужасного поноса… В сумерках он собрался с силами и встал на ноги. Он сделал десять шагов, двадцать, но страдания достигли апогея, и он снова рухнул, свернулся в клубок, прижав колени к животу, излил новый поток жидкой гнили, подтянул брюки, пополз, потерял сознание, пришел в себя, и все началось сначала… Он встал и на шатких ногах двинулся вперед, устремив взгляд к ложбинке, заросшей кустарником.

Он добрался туда, когда в небе уже царила луна. Глядя на царицу ночи с круглым мертвенно-белым лицом, он понял, что пришел в мир, где радость и печаль, надежда и память – просто слова, слова, лишенные какого бы то ни было смысла, в мир, который находится между жизнью и смертью. Ледяной воздух этого мира всею тяжестью лег ему на плечи. Он застучал зубами. Но внутри все по-прежнему горело, бурлило, шевелилось, урчало: оказалось, что ночь дана лишь для продолжения все тех же кошмарных колик, все того же истечения тухлятины и кровавой слизи, которые швыряли его за границу бытия – в обморок… Когда все чуть утихло, когда стало немножко легче – он не понял: теперь он провалился в сон.