Анри Труайя - Свет праведных. Том 2. Декабристки

– Мы где? – еле слышно спросил Николай. – Что со мной?

Софи приложила пальчик к его губам и, по-прежнему улыбаясь, шепотом приказала:

– Молчи-молчи-молчи! И лежи тихо! Ты ужасно сильно болел, а теперь тебе лучше.

Тут – как будто снизошло озарение – он все вспомнил! Вспомнил – и ему стало нестерпимо стыдно за свою немощь: за это вялое, дряблое тело, за этот вздутый живот, за эти обмороки, за эти смрадные потоки, что из него изливались… и за то, что ей, Софи, пришлось взять на себя грязную работу сиделки! Может быть, если бы она любила его, как раньше, он бы смог такое принять, но сознавать, что она делает все это лишь из сострадания, – это нестерпимо! Лучше уж тут была бы любая другая женщина… Собравшись с духом, он попытался высказаться:

– Не ты… нет!.. нет!..

И сразу же хлынули слезы. Мышцы ему не повиновались. Он был слишком слаб, чтобы справиться со столь серьезными проблемами, и ему хотелось, хотелось… ну, хоть немножечко тени на лоб, хоть глоточек воды – освежить пересохшие губы… Софи протянула ему ложечку простокваши. Он с наслаждением проглотил, попросил:

– Еще!

Но Софи покачала головой: нельзя. И не попросишь, раз так. Он в ее власти, он от нее зависит. Как всегда.

– Поспи теперь, – сказала она так нежно, что у него стало тепло на душе.

– Не могу, – пожаловался он.

– Надо, милый, поспи…

Вместо того, чтобы послушаться, он пристально смотрел на нее. Она показалась ему постаревшей, увядшей, но удивительно при этом похожей на ту юную особу, с которой он познакомился когда-то в Париже. Годы только прибавили ей красоты, именно с годами у нее появился такой проникающий прямо в душу взгляд, такая волевая складочка у рта, такая чудесная, такая волнующая сеточка морщинок вокруг век, такая гордая осанка, такой спокойный, задумчивый вид, – и от всего этого у него сердце замирает, он начинает сходить с ума и… и смущаться, как мальчишка. Получается, она с возрастом только хорошеет, его жена. И к тому же новый ее облик не стирает старого, тот, прежний, проступает сквозь приобретенные со временем черты: вот улыбнется – и в зрелой, взрослой женщине сразу угадывается девочка-подросток, и окутывает туманом зрелость, и все смешивается, становясь единым прелестным образом… Все это Николай ощущал с необычайной, просто-таки сверхъестественной остротой и силой. И вот так – в раздумьях ли, в грезах, этого он и сам не мог понять – его, как дрейфующее судно, постепенно отнесло к новому пику страданий, опять стало крутить, опять появились нестерпимые боли, но сейчас – впервые, инстинктивно – он схватил лежавшую на одеяле руку жены и изо всех сил сжал ее…

Николай выздоравливал так медленно, что Софи частенько задумывалась: неужели он когда-нибудь станет таким же сильным и крепким, как в былые времена, неужели к нему вернется прежняя энергия? Болей не стало, но слабость пока не позволяла ему ходить. Лежа в тарантасе, он даже не интересовался тем, что происходило снаружи. Доктор Вольф прописал ему «усиленное питание», основой которого было сквашенное кобылье молоко, кумыс. К тому же на каждой остановке ему следовало пить свежую кровь. Бурятский главарь пускал кровь лошади, сцеживал ее в чистый сосуд, затыкал надрез травой и относил полную до краев красной жидкостью чашку больному. Тот с отвращением принимался лакать и непременно проливал бы на траву в лучшем случае половину, если бы Софи бдительно не следила за процессом лечения.

С тех пор, как угроза смерти отступила, оба испытывали, стоило им оказаться наедине, все возраставшее смущение. Болезнь, сблизившая умирающего мужа и жену-сиделку, отступая, лишила их возможности оправдать внимание друг к другу, заботу одной о другом. Словно бы страшная угроза была для них неким «третьим», присоединившимся к их едва не рухнувшему союзу, помогая больному выжить, а вот теперь, когда все миновало, «третий» оставил их, оставил с впечатлением, будто они впервые оказались один на один, он – стыдящийся своего беспомощного состояния, она – сконфуженная своей услужливостью. Между ними установилось молчаливое соглашение – не говорить о прошлом. Но точно так же они избегали любого намека на будущее, которое не представлялось им даже смутно. Будто бы их семья должна существовать только до поры, пока длится путешествие. Будто бы дорожных происшествий и повседневных хлопот вполне достаточно для разговоров между ними. И все-таки, обмениваясь с мужем банальными, ничего не значащими фразами, Софи догадывалась о тайной надежде Николая. И – не в состоянии проанализировать это ощущение – была донельзя взволнована тем, насколько он нуждается в ее нежности, в ее ласке. Вот так, умалчивая о главном, о том, что таилось в самых глубинах их сердец, они приспосабливались к созданной ими же фальшивой ситуации, лавировали между рифами, только им и известными, и вкушали, лицом к лицу, счастье, срок которого легко было измерить, но отсроченная беда такому счастью помешать не способна…

Однажды Николай попросил жену приподнять полог – ему хотелось увидеть окружающий пейзаж. Она с радостью согласилась, увидев в этом знак того, что муж начинает выздоравливать. Дорога в это время шла берегом Селенги: слева – быстрые и прозрачные воды реки, справа – отвесные прибрежные скалы высотой не менее полусотни саженей… [6]Взгляд скользил по гранитным стенам с напластованиями красных, черных, желтых, серых слоев, скользил, подымался вверх и – терялся в синеве неба… Все это подействовало на Николая, как с непривычки – крепкое вино, он словно захмелел и вскоре почувствовал сильную усталость. Софи заставила его лечь и закрыть глаза.

Лагерь разбили, как обычно, на берегу реки. Следующий день был предназначен для отдыха. Некоторые из дам решили воспользоваться этим, чтобы снова обратиться к Лепарскому с просьбой разрешить встречи с мужьями, но получили отказ еще более категорический, чем при прошлом обращении. Прогулки и купания также были запрещены, и узники решили посвятить все время чтению и игре в шахматы. Вокруг каждого столика, где шла партия, собрались зрители. Даже буряты следили за ходом игры с видом крайне заинтересованным, порой начинали бурно переживать. Князь Трубецкой, забавы ради, предложил одному из них помериться с ним силами. Тот, истинный дикарь, с низким лбом и угрожающим взглядом косых глаз, явно неграмотный, неожиданно легко обыграл первого среди декабристов игрока.

– Где ты научился играть? – спросил князь, пытаясь скрыть досаду.

– Китайцы умеют все, – ответил бурят. – Китайцы испокон веков играют в шахматы, и нас обучили тогда, когда только мир начинался…

Юрию Алмазову пришла в голову идея организовать шахматный турнир между белыми и желтыми, но Лепарский отклонил предложение, мотивируя отказ тем, что подобные соревнования являлись бы нарушением дисциплины и порядка, установленных для каторжников на время похода. С каждым этапом путешествия нервозность коменданта возрастала – как и его тревожность, так и его несговорчивость. Декабристы поняли причину подобного его настроения, когда генерал сообщил им на вечернем собрании, что колонна вскоре подойдет к городу Верхнеудинску, где как раз находится прибывший туда с инспекцией генерал-губернатор Восточной Сибири Лавинский. [7]