Афанасий Коптелов - Великое кочевье

Сапог Тыдыков сел рядом с Борлаем и дарственным жестом предложил ему свою серебряную монгольскую трубку с тяжелым чубуком из темно-зеленого нефрита. Токушев отвернулся.

«Молодец, мужик!» — мысленно похвалил его Суртаев и задумчиво провел рукой по лбу: «Как прогнать зайсана? Главное, он еще не лишен голоса. И народ мы еще не успели высвободить из-под его влияния».

Сапог покосился на Токушева и громко, назидательно сказал:

— Когда люди бросают курить, они все равно трубку принимают, чтобы передать другим. Так старики учили!

Борлай молча достал из-за голенища кожаный кисет, набил свою трубку и закурил.

— Ха, дуракам закон не писан! — насмешливо выпалил Сапог и высокомерно задрал подбородок.

К нему подскочил Таланкеленг, почтительно принял трубку, глотнул из нее разок и с поклоном подал Суртаеву. Филипп Иванович решительно отвел его руку и посоветовал:

— Верните тому гражданину. Мой друг Борлай Токушев и я не желаем пользоваться его умом. У нас своего достаточно. И табачок у нас не хуже.

Вошло несколько человек — соседи Таланкеленга, приглашенные на беседу. На мужской половине сразу стало тесно.

Сапог решил, что настало самое удобное время для разговора с кочевым агитатором. Поглаживая бородку и поблескивая лисьими глазками, он начал:

— Слышал я, что вы приехали организовывать курсы для народа? Хорошее дело! Учить надо кочевников. Передавайте им ваши золотые слова.

Суртаев смотрел на костер и хмуро сводил брови.

Сапог сменил торжественный тон на деловой.

— Куда велишь приезжать народу на курсы? — спросил он.

— А это вас, гражданин, не касается, — резко ответил Суртаев и посмотрел таким уничтожающим взглядом, что Сапог растерялся и стал в два раза быстрее гладить бороду. А когда пришел в себя, приподнял подбородок, прикрыл похолодевшие глаза тяжелыми веками и горделиво сообщил:

— Я спросил не ради пустого интереса. Надо же мне знать, куда направлять своего сына.

— Не утруждайте себя зря.

— Мой сын — грамотный человек. Один во всей долине. Он будет вам помогать.

— Мы в помощи баев не нуждаемся.

— Я — равный со всеми человек. У меня такие же права.

— Равный, говоришь? — спросил Суртаев, едва сдерживая ярость. — А что ты сегодня ел? Баранину, молодого жеребенка? Так? Это ясно всем. А что ели твои пастухи? Чаем кишки полоскали. Так?

Несколько человек кивнули головами, а от самого порога послышался голосок:

— Так.

— А почему такая разница? — Суртаев обратился к присутствующим. — Ведь работают они, а ты лежишь. У них ничего нет, а у тебя — табуны. Они голодные, а ты мясо жрешь.

— Видят все, как я разъелся, — ухмыльнулся Сапог и повел сухими плечами. — Во мне жиринки не найдешь.

— С волка тоже сало не топят, а ведь он баранов ест.

Сапог вскочил и, погрозив кулаком, метнулся к двери. От порога он крикнул:

— Ответишь за это оскорбление, гражданин кочевой агитатор. Я в суд подам!

Аил вздрогнул от удара двери, и в костре заметались языки пламени.

Когда шаги Сапога затихли, Суртаев, заканчивая мысль, сказал:

— Богат он потому, что грабил вас.

Все переглянулись. Еще никто в горах не осмеливался назвать Сапога грабителем.

— Вы работали, а он почти все забирал себе. Пастуху — одного ягненка, себе — двести. Так было?

— Так, так… — отозвалось сразу несколько голосов.

— А теперь этому приходит конец. Партия — за народ, за бедняков, за тех, кто живет своим трудом. Партия — против баев. Она во всем поможет вам…

Заговорили о курсах. Молоденький остроносый паренек, до сих пор сидевший молча возле самой двери, спросил, можно ли ему приехать на то новое стойбище, где Суртаев собирается учить людей.

— Ты пастух? — спросил Филипп Иванович. — Работаешь батраком у Сапога?

Паренек кивнул головой.

— Тебе хозяин сказал, чтобы ты записался?

Паренек недовольно повел плечами:

— Если нельзя, так я не поеду.

Суртаев спросил Таланкеленга про отца паренька.

— Чоман всю жизнь у Большого Человека коров пас. Хороший был пастух! — ответил Таланкеленг. — Аргачи в отца пошел!

— Расторопный парень!

— Честный! Старательный! — нахваливали соседи.

Суртаев на минуту задумчиво свел брови, а потом взглянул на паренька и согласился:

— Ладно, приезжай в нижний конец долины.

Тут же он передал ему деревянную бирку с зарубками:

— Каждый день срезай по одному бугорку. Когда палочка будет гладкой, являйся к нам.

Аргачи взял палочку и спрятал в кисет с табаком.

Суртаев с Токушевым проехали по всей долине и теперь подымались по узкому урочищу «Медведь не пройдет», стиснутому каменными громадами.

Возле ручья, бурлящего посредине полянки, стоял аил… Рядом — маленькая изба, крытая землей, с крошечным оконышком без стекла, напоминающая деревенскую баню по-черному. К стене был привален огромный чурбан, на котором высокий алтаец в рваной шубе, сброшенной с правого плеча, и в овчинной шапке без опушки и кисточки острым плотничным топором вытесывал широкие лиственничные доски. Услышав мягкий шорок шагов и усталое дыхание лошадей, он вскинул сухощавое лицо, почти лишенное бороды и усов. Взглянув на серые щеки и встретившись с мягким взглядом продолговатых глаз, Суртаев подумал, что этот человек многое пережил и много видел.

«А сколько же ему лет? Не то тридцать пять, не то все пятьдесят?»

Чумар положил топор.

— Доски делал. Скоро приедут люди. Писать надо, — объяснил он, когда гости подошли к избе.

— Как писать? — удивился Филипп Иванович.

— Бумаги нет, карандашей тоже нет.

Хозяин отворил двери в избу и достал корзину с круглыми и длинными углями. Смущенно улыбаясь, он взял дощечку и написал на ней несколько букв.

— Вот как пишет! Лиственничный уголь не годится: твердый он, ломается. А этот уголь — талиновый, мягкий. Хороший уголь.

В избе, где было душно и тесно, Чумар Камзаев жил лишь в середине зимы. Он провел гостей в аил.

— Ты нынче не кочевал? — спросил Борлай.

— Мне кочевать некогда. Народ учить надо, — отозвался хозяин и стал подносить гостям араку.

Филипп Иванович медленно осматривал жилье. Он нашел за стропилиной истрепанную книжку. Это был самоучитель, изданный в начале столетия.

— Давно ты научился грамоте? — заинтересовался он.

Чумар сел на баранью шкуру, легко подогнул ноги под себя. Заговорил медленно, певучим тенором:

— Давно. В Абае у русского мужика в работниках жил. Там поп дал мне эту книжку. Крестить меня собирался. Которые буквы показал, которые — нет. Весной я поехал овец пасти — и книжку с собой. В книжке нарисован конь и написано, что это конь. Я стал понимать. На камнях писал. Однажды вздумал я написать слово «Ат». [14] Ат — конь. Две буквы только, а я писал два дня. Все не так выходило. Тяжело. Думать стал: «Грамота алтайцу не нужна совсем». И книжку бросил в мешок. Война пришла. Белый царь поссорился с другим царем. Народ погнали воевать. У нас, алтайцев, сначала только лошадей брали, а в шестнадцатом году и до людей добрались. Кто подарок комиссии даст — того забракуют, а кто не может подарка дать — иди на войну. Взяли меня на войну. Погнали по городам. Всю зиму гнали. Весной окопы копать заставили. День копаем, ночь копаем — все им мало. Начальство сердитое, по щекам бьет, не дает разговаривать. Охота мне стало жене весть о себе подать, а писать не умею. Грамотных нет. Вспомнил книжку и пожалел, что не взял с собой.