Афанасий Коптелов - Великое кочевье

— Ну вот, личико твое и посветлело. Нам ли с тобой горевать! Мы еще успеем хорошо пожить! Верно, верно, милочка моя, — сказала Макрида Ивановна изменившимся голосом и вышла в соседнюю комнату.

То, что она сказала Яманай, растрогало ее самое. Она подумала о том, что жизнь ее идет на ущерб, начинают блекнуть щеки, вокруг глаз собираются лучами мелкие морщинки, еще семь-восемь лет — и из-под платка покажутся седые волосы, — ей ли ждать счастливых дней! И желанного сына, который босыми ножонками топотал бы по комнате и звенел, как лесной ручеек: «Мама, мамка!» — у нее не будет.

Макрида Ивановна не могла уснуть в эту ночь: ей было душно в просторной комнате. Она открыла окно, но из-за села, где зажгли сухой навоз, пахнуло едким дымом.

«В таком дыму моя молодость прошла».

Она захлопнула окно, подмесила квашню и вышла на крыльцо. Там сидела, обхватив голову руками, пока не запели петухи.

Отцветали на Алтае летние голубые дни, рассыпаясь золотистым пеплом сумерек. Макрида Ивановна не замечала, как пролетали недели, и удивилась, узнав о последнем дне курсов.

Горы стояли в пышном наряде: на вершинах — белые папахи снега, на каменных плечах — пестрые халаты из оранжевой хвои лиственниц, золотистых берез, багровых осин и темно-зеленых кедров.

— Вот и лето прошло. И жизнь вот так же катится: расцветет человек таким осенним цветом, а потом вдруг сломится, и старость запорошит его сединой.

Жаль было расставаться с алтайками: она чувствовала себя на своем месте. Большую радость доставляло видеть, как вчерашние обитательницы аилов постигали несложную мудрость шитья, привыкали поддерживать жилище в чистоте.

На закрытие курсов пришли все ответственные аймачные работники. Анна Тордокова долго жала руку Макриде Ивановне.

— Довольна? Алтайки понравились?

— Да, хорошие женщины. Жалко уходить, так бы тут и осталась.

— Нынче будет еще один набор.

— Вот хорошо-то! — отозвалась Макрида Ивановна и, наклонившись к ней, шепнула: — Я хотела с вами поговорить… Нельзя ли на какое-нибудь место приткнуть эту… Яманай… Некуда ей деваться…

— Придумаем что-нибудь.

Яманай оглянулась на них. Лицо ее опять приобрело былое спокойствие: зарумянились щеки, глаза налились здоровым блеском. Теперь она не боялась за свое будущее: много узнала, многому научилась и легко найдет себе работу.

Последний вечер Яманай вышла в сад. Под ногами тихо шуршали первые опавшие листья. Дул легкий ветерок. Лунные блики прыгали по земле, как зайчата. Вдруг ей показалось, что невысокий человек скрылся за лиственницей. Лес раздвинулся — вот она, лунная поляна. Где-то за деревом журчит ручеек. А может быть, это парень играет на комусе?

Яманай спокойно думала о времени. Каждому человеку оно несет разные дары: Чаных — седину и дряхлость, желтые пеньки зубов; Ярманке — возмужалость и чистый ум, и ей самой — зрелую женственность и тоску по дням юности.

— Нет, у меня еще будет радость в жизни, — прошептала она. — Будет.

Она верила, что Ярманка скоро вернется в родные горы. Тогда, в один из вечеров, перед ним вот так же расступится лес, показывая лунную поляну, и каждый ручеек будет звенеть, как голос той, которую он любил.

Агент Госторга Учур Товаров жил в Чистых Ключах. Эта заимка староверов-кулаков стояла в стороне от тракта, под гранитным гребнем «Пять братьев». Из-под снежных полян вырывались пять потоков, пять веселых речек Громотух: Нижняя, Малая, Средняя, Большая и Верхняя Громотуха. Изумрудная вода падала с камня на камень, мелкими брызгами рассыпалась в воздухе. Внизу, у заимки, Громотухи сбегались на ровную лужайку, и оттуда большая река текла между пшеничных и овсяных полос к Караколу. Заимка — самая древняя во всей округе. Постройки — старомодные. Бурые дома «связь» — кухня да горница, а посредине холодные сени — смотрели на мир старыми разноцветными стеклами маленьких окон; покосившиеся наличники — как нахмуренные брови стариков. Дома были опоясаны березовыми жердями, на которых сушились глиняные кринки из-под молока. Самый большой двор — у Калистрата Мокеевича Бочкарева: кругом стояли добротные сараи, амбары и погреба. В «малухе» — пятистенной избе — жил агент. К нему часто приезжали алтайцы-охотники. Лохматые псы встречали их лаем, а сам хозяин — Калистрат Мокеевич — ворчал:

— За воротами табак жри. Слышишь? По всей ограде вонь распустили.

Он особенно невзлюбил алтайцев после того как минувшей весной всю его лучшую пахотную землю отрезали соседнему алтайскому колхозу.

Однажды в сумерки во двор въехали верховые, поставили лошадей под крыши, где лежала в телегах свежая трава. Их было несколько человек, бородатых, сытых крепышей, жителей дальних заимок, потомков первых засельщиков. Пришлое население прозвало этих кержаков, приверженцев старой веры, колонками. [28] Колонок — рыжевато-желтый зверек из семейства куниц. И не зря: у большинства из них были рыжие бороды.

К Учуру в этот вечер заехал Тыдыков. Сам Калистрат Мокеевич, услышав его голос, вышел во двор. Сапог увидел знакомую фигуру: живот, перевалившийся через ременный поясок, бороду, похожую на развернутый глухариный хвост, заросшие волосами щеки, красный, будто морковка, нос, мышиные глазки, спрятавшиеся под пушистые крылья бровей. Поздоровался.

— Милости просим, Сапог Тыдыкович, — гостеприимно, с поклоном ответил старик.

— К тебе приехал, в праву ножку кланяться. Надо бы к осени ячменя добыть. Уважь дружка.

— Уважь! Я уважил бы, да обидели меня до глубины души. Ты слышь, придумали какую-то сто седьмую статью и весь хлеб, окаянные, — прости меня, господи! — замели в амбарах.

— А ты не из амбаров — из ямы мне отпусти.

— Из какой такой ямы?

— Ну, хоть из пятой, хоть из десятой… Меня тебе таиться нечего — свои люди.

— Горе нам великое, Сапог Тыдыкович. Такая жизнь пойдет — все мыши с голоду подохнут. Ты слышь, послали к нам землемеров, они взяли да и отхватили у нас всю самолучшую землю… Остолбили и алтайскому товариществу отдали. Хлопотать мы ездили — никакого толку. У тебя отрезали такую, на которой ветер гулял, а у меня пахотную отхватили. Да хоть бы они сами-то сеяли, а то — ни себе, ни людям. — Бочкарев посмотрел алтайцу в глаза: — Где управу на обидчиков искать, Сапог Тыдыкович? Скажи ты мне, ради бога, где?

— В себе, — твердо выговорил гость. — Только в себе.

— Мудрые слова, истинные! — подхватил Калистрат.

К ним подошел Учур. Бочкарев обрадованно спросил Тыдыкова:

— У тебя к агенту тоже, поди, дело есть? Иди сегодня к нему, а завтра ко мне в гости забегай!

— Чай пить никогда не поздно, — говорил Сапог по-алтайски. — Ты лучше покажи мне сейчас, какие у тебя ружья.