Димитр Димов - Табак

– Это у меня вырвалось случайно, – ответила она. – Я бы могла и промолчать.

– Нет, вы еще не настолько сильны и молчать не смогли бы. Но с этой минуты, наверное, сможете… Надо, чтобы вы могли.

– Спасибо. Совет хороший, но я ему не последую.

– Почему?

– Потому что потом я чувствую себя очень плохо.

– Слабость!.. – почти сочувственно проговорил немец.

А Ирина снова подумала, что этот человек, как и она, безнадежно отравлен жизнью.

Они выехали на Княжевское шоссе, идущее мимо больницы. Дорога была темна и пустынна. Гудение самолетов стало близким и отчетливым. Они уже были над городом, и по небу протянулись длинные щупальца прожекторов. Где-то загремели первые выстрелы зенитной артиллерии. Снаряды фейерверком разрывались в покрытом легкими облаками небе, оставляя за собой длинные светящиеся ленты.

– Остановитесь здесь, – сказала Ирина. – Я дойду до больницы пешком.

– Нет, мы довезем вас до самого подъезда, – спокойно возразил фон Гайер.

– Не успеем!.. – завопил Лихтенфельд.

Но фон Гайер, не обратив внимания на его вопль, свернул к больнице. Артиллерийская стрельба усилилась. На мостовую стали падать осколки снарядов. Внезапно в грохот орудии ворвался рев снижающегося самолета. Зенитный пулемет, стоявший поблизости, поднял истерическую трескотню, и тут же раздался глухой взрыв бомбы. Все это длилось считанные секунды, и вскоре рокот самолета замер вдали, а пулемет умолк. Фон Гайер осторожно вел машину по темным аллеям больничного парка. Ирина ровным и спокойным голосом говорила ему, куда ехать. Когда они остановились перед терапевтической клиникой, самолеты были уже далеко и стрельба прекратилась. Фон Гайер проводил Ирину до подъезда. Когда они прощались, она почувствовала на своей руке ледяное прикосновение его губ.

Вестибюль был погружен во мрак. В глубине коридора мерцала лампочка. Ирина вошла в кабинет дежурного врача, но там никого не было. Весь больничный персонал скрылся в убежище. «Какое малодушие!» – рассеянно подумала она, удивляясь страху врачей и медицинских сестер. Она была уверена, что сама не испугалась бы, даже если бы вокруг стали падать бомбы. Но тотчас же поняла, что объясняется это не храбростью, не самообладанием, не чувством долга, а просто равнодушием. Она устала от всего, что ее окружает, разочаровалась в людях, потеряла интерес к жизни, и потому ни бомбы, ни смерть в эту минуту не пугали ее.

Война принесла кое-какие перемены и в захолустный Средорек. Цены на табак упали, жить стало еще труднее, многих запасных призвали в армию и отправили в оккупированные области. Но в село по-прежнему заезжали агенты табачных фирм. Они осматривали табачные поля, говорили между собой по-немецки и с брезгливой гримасой заходили отдохнуть в пропахшую чабрецом и прокисшим вином корчму Джонни. Закупки, как всегда, не обходились без мошенничества и плутовства. Агенты-скупщики по-прежнему божились, что крестьяне скоро пустят по миру фабрикантов, и со страдальческим видом отсчитывали им скудный задаток, который тут же отбирал сборник налогов, доказывая своим жертвам, что без налогов государство пропадет. Но фабриканты не разорялись, а государство не пропадало. Скорее наоборот – настроение у фабрикантов улучшалось с каждым днем, а государство расщедрилось и подарило Средореку полицейский участок, в котором село не испытывало особой необходимости, так как жители его не дрались и не убивали друг друга. А если это и случалось, то очень редко – когда в какой-нибудь семье поднимался спор между братьями при разделе отцовского клочка земли.

В участок прибыло пять полицейских. Их начальник, смуглый злой красавец родом из Северной Болгарии, по целым дням сидел позевывая в корчме Джонни, долго и нудно вел допросы и приставал к женщинам. Глаза у него были темные, а взгляд ленивый и пристальный, как у гадюки.

Затем в село прислали энергичного старосту с высшим образованием, похожего на шерифа из ковбойского фильма; он сразу же начал брать взятки. Прохвост, не лишенный способностей и падкий до чужого добра, староста лихо ездил верхом и не расставался с револьвером. Он присвоил себе феодальное право самовольно чинить суд и расправу, но крестьяне даже и не роптали – слишком уж они натерпелись от волокиты законного суда и алчности городских адвокатов.

Джонни по-прежнему был агентом-скупщиком «Никотианы» и все так же ловко опутывал крестьян, которые обращались к нему за помощью в трудную минуту. Мало-помалу он перестал бояться коммунистов. Ведь правительство решило разделаться с ними и принимало против них строгие меры. Дело о смерти Фитилька расследовали до конца, и Джонни уже нечего было опасаться мести убийц. Один из них покончил с собой в городе, а другой бесследно исчез. Но за это успокоение Джонни заплатил дружбой со Стоичко Данкиным. Побратимы охладели друг к другу, и только воспоминания о тяготах солдатской жизни под Дойраном непрочной нитью соединяли их души, навсегда разделенные табаком.

Как-то раз в июне Стоичко Данкин с утра рубил дрова в лесу, после обеда помогал жене рыхлить табачное поле, а вечером, усталый и удрученный, зашел в корчму Джонни. Он почти целую неделю не заглядывал в корчму, надеясь, что старый приятель наконец устыдится. Горько обиженный, Стоичко Данкин зарекался даже, что, пока не начнутся закупки, ноги его не будет у Джонни, но непредвиденная нужда в деньгах заставила его снова идти на поклон к ростовщику.

Если не считать Джонни, стоявшего, как обычно, за прилавком, в корчме находился только начальник полицейского участка в расстегнутом мундире. Тут было жарко и душно. Большая ночная бабочка кружилась около закопченного стекла керосиновой лампы. Полицейский неторопливо потягивал ракию, расспрашивая Джонни о какой-то приглянувшейся ему вдове. Джонни сально улыбался, но отвечал неохотно, отделываясь пустыми словами. Он старался сохранить расположение начальника местной полиции, по ему не хотелось прослыть сплетником и сводником. Бабы ничуть его не интересовали, да и всем вокруг опротивели любовные похождения полицейского. «Добрый вечер!» – сказал Стоичко Данкин, но ни корчмарь, ни полицейский не ответили на его приветствие. Из всех жителей села Стоичко был самым смирным и безобидным. Однако сейчас полицейский враждебно покосился на него за то, что тот перебил его на полуслове, а Джонни поморщился от досады: приходилось опасаться, что в рваной одежонке Стоичко водятся вши, а это могло повредить репутации «Корчмы, ресторана и гостиницы Средорек», особенно в глазах господ, приезжающих на автомобилях перед уборкой табака разузнавать о видах на урожай.

Чтобы не мешать разговору, Стоичко робко сел за дальний столик у самой двери. Полицейский потянулся, зевнул, и на его ленивом похотливом лице отразилась досада. Но вдруг он встал, залпом допил ракию, рассеянно кивнул Джонни и, звеня шпорами, вышел из корчмы. Корчмарь сполоснул стопки и стал расставлять их по прилавку.