Степан Злобин - По обрывистому пути

— Вася, прочти «Песню о Соколе», — попросила Фрида Кохман.

Пассажирам вагона некогда было скучать. Тесно сбившись возле молодежи, они слушали, аплодировали.

Когда все уже напились чаю, устали и большинство улеглись в постели, — Вася, Алеша Родзевич, Федя и Фрида решили не спать эту ночь: Фриде и Васе предстояло расстаться с прочими — в Москве они должны были пересесть на петербургский поезд и, оставив друзей, ехать дальше.

— Главное сейчас для студенчества всей России — что бы вы, москвичи, поддержали нас, питерцев… мы едем сейчас, в сущности, не учиться, а бастовать. С первых же дней оборвать штрейкбрехеров, выгнать из аудиторий. Если поддержит Москва, то мы победим. Поддержишь, Москва? — вполголоса спрашивал Вася Алешу и Федю.

— Москва-то поддержит. Москва не подгадит.

Аночка уже легла. Она слышала, разумеется, о студенческих волнениях, о студенческих требованиях, предъявленных в Киеве и Петербурге, но еще не бывала на шумных сходках, не участвовала в обструкциях и демонстрациях. Она и сама сознавала свою общественную незрелость, сравнивая себя с Васей и Фридой. Она знала — Фрида участвовала в сходках, а Вася в прошлом году даже попал под нагайку и два раза был арестован полицией. Аночка понимала, что сейчас Вася готовится начать новые «беспорядки» и призывает на помощь студентов со всей громадной Российской империи. И сейчас в ее полудремоте он представлялся Аночке каким-то вождем, чуть ли не Гарибальди…

«Женщины не должны отставать в борьбе, — не раз говорила Аночке Фрида. — Наш медицинский институт в самых первых рядах в борьбе за свободу. Именно женщины должны быть в первых рядах…» Аночка не понимала, почему именно женщины должны быть впереди всех, но верила этому и, в меру способностей к покаянию, каялась в том, что она легкомысленная и отсталая «барышня», что Володя должен ее презирать, и сознавала, что она непременно должна заняться «социальными науками».

Теперь, в вагоне, Аночка, сквозь дремоту и постукивание вагонных колес, слушала осторожные, негромкие голоса земляков и завидовала передовой, по-мужски смелой, решительной и все понимающей Фриде. Сама она даже и не пыталась вставить свое слово. Она просто верила, что забастовка студентов необходима и что от успеха ее зависит благополучие всей России.

— Вообще петербургская молодежь смелее и прогрессивнее московской, — говорил вполголоса Вася. — Как хотите, Питер все же столица, а Москва всего только большая деревня. Чем вам гордиться? Что у вас есть? Царь-пушка? Царь-колокол?

— А у вас в Петербурге — сам царь Николай! Вам и чай пить с баранками! — иронически отозвался Федя.

Все приглушенно рассмеялись. Послышалось чье-то предостерегающее шиканье, но по всему вагону раздавалось мирное похрапывание укачанных ездой пассажиров. Оплывавшая свечка едва мерцала над дверью. Где-то в конце вагона утомленно и лениво плакал грудной ребенок. Изредка поскрипывали на поворотах пути колеса, и на окне изнутри вагона оседали блестками инея испарения людского дыхания.

Аночка, равномерно покачиваясь, засыпала, а рядом с ней, на нижней скамейке, сидел уже не Вася Фотин — Володя. Рукой с удивительно длинными, ласковыми пальцами он гладил Аночку по волосам и что-то шептал ей о киевской забастовке студентов.

— Вы бежали из тюрьмы? — спросила его Аночка.

— Бежал, — шепотом подтвердил Володя, и Аночка только тут увидала у него на руках и ногах кандалы. Их надо было скорее снять, пока не заметил обер-кондуктор, а обер — уже вот он, идет по вагону. Снимать кандалы уже поздно, и Аночка прикрывает Володины цепи своими распущенными волосами…

громко произносит Володя.

— Я его невеста, невеста! — кричит Аночка в страхе, что Володю могут увести от нее — Я его невеста! Возьмите меня вместе с ним!

Внезапный резкий толчок встряхивает Аночку и швыряет ее под поезд вместе с Володей. Грохочут и рушатся с верхних полок чемоданы, корзины, в темноте раздаются испуганные выкрики, проклятия, брань, плач ребенка…

— Крушение!

— Коллеги, все целы? Все живы? Где вы, Аночка? — В неподвижном мраке вагона чиркает спичка, в свете ее огонька над Аночкой наклоняется Вася Фотин. Только тут она поняла, что лежит на полу вагона.

— Я здесь, — ответила Аночка. — А Володя?..

Вдруг она поняла, что сон и явь перепутались у нее в голове. На ее нелепый вопрос никто не обратил внимания, ей помогли подняться и лечь на место. Поднимали и укладывали по местам корзинки. По вагону тянуло резкой морозной струей.

— Затворите же дверь, ведь зима! — раздраженно кричал кто-то.

— Ребенка простудите! Затворяйте же двери!

— Два вагона сошли с рельсов! — явно радуясь, что первым сообщает новость, оповестил какой-то пассажир в темноте.

Хлопнула дверь. С фонарем вошел проводник.

— Господа пассажиры, все целы? Ушибов, ранений нет? Ну, слава богу!

Он стал сапогом на Аночкину скамью, вставил в фонарь новую свечку. Скучный, тусклый, загорелся ее огонек. Тревожные и возбужденные голоса успокаивались. При свете свечи стало видно пар, поднимавшийся ото ртов при дыхании, и от этого показалось еще холоднее. Аночка куталась.

— Будем стоять? — уже спокойно зевая, спросил у проводника какой-то пассажир.

— Будем стоять, — уныло повторил проводник.

— Где стоим?

— Недалеко Рязань. Скоро утро…

— Пока не начнете бороться сами за сокращение рабочего времени, до тех пор будут и крушения: уже сколько писали, что они случаются от усталости железнодорожников. Бастовать, бастовать вам надо за ваши права! — поучающе заключил Вася.

— За забастовки нам денег не платят, барин! А детки-то плачут, им хлебушка надо. Антилигенция забастовочки любит, а нам не с руки, — заученно отпарировал проводник.

— Господи, глушь какая! Темень какая! — пробормотала Фрида, слушая проводника. — И когда она кончится, эта проклятая темнота?!

— Рассветет — и покончится. В девять светло уже станет, — равнодушно утешил ее проводник.

— Скорее бы уж пробило девять часов на часах Российской империи! — шутливо вздохнул Вася в тон Фриде.

Уже совсем утром поезд тронулся дальше.

В Рязани села еще небольшая группа студентов. Эти «соседи Москвы», случается, наезжают домой и в середине семестра, однако не менее прочих бывают в дороге обременены корзинками и коробками со съестным.

— Коллеги, позвольте к вам присоединиться? — просительно произнес один из рязанцев, при этом уже бесцеремонно вталкивая корзину под ноги Фриды. — Ведь спать все равно уже больше не будете.