Степан Злобин - По обрывистому пути

Назавтра, одиннадцатого января, в канун Татьянина дня, было опубликовано правительственное сообщение об отдаче в солдаты ста семидесяти двух киевских и сорока петербургских исключенных студентов. За возвращение их в университеты и шла студенческая стачечная борьба в. Киеве, Харькове и Петербурге. Господин министр просвещения Боголепов, с благословения царя, ответил на забастовки и сходки студентов вот этим новым ударом.

Обычно в Татьянин день, как и под Новый год, весь вечер и ночь по улицам раздавались смех, шутки. Молодежь сходилась на вечера и вечеринки, собиралась у любимых профессоров, по студенческим квартирам, в трактирах; толпами шли из театров, громко читали стихи, невзирая на мороз, не расходились почти до утра, пели песни. В этот праздник педеля и полиция снисходительней относились к веселому, не по сезону зеленому шуму, которым завершались студенческие «святки».

На этот раз Татьянин день проходил в мрачной растерянности. Университет был полон народу, но лекции никто» не мог слушать. В коридорах висел взволнованный гул. Педеля сновали, прислушиваясь к студентам, но каждый разговор прерывался возгласом: «Собака!», «Ищейка!», «Пёс!», «Жучка!» — и все умолкало. После лекций студенты долго не покидали аудиторий и коридоров: несмотря на мороз, задерживались в университетском дворе, втягивая головы в плечи, ежась в негреющих воротниках, притопывая протертыми подошвами по хрустевшему снегу, продолжали возбужденно обмениваться впечатлениями от неожиданной выходки правительства.

В тесной комнате Аночки Лихаревой вечером Татьянина дня сошлись одиннадцать человек представителей пяти студенческих землячеств. Под веселые тосты и пение они договорились о том, что протестовать против сдачи студентов в солдаты следует посредством всеобщей студенческой забастовки. Решили обсудить это предложение по своим землячествам и снова сойтись для окончательного решения. Чтобы не было множества людей, постановили от каждого землячества прислать по одному представителю…

Снова собрались у Аночки спустя три-четыре дня. На этот раз двенадцать человек представляло одиннадцать разных землячеств.

— Заседание Исполнительного комитета объединенных землячеств объявляю открытым, — торжественно произнёс Федя.

Это прозвучало так значительно, что у собравшихся захватило дыхание и все на несколько секунд приумолкли. «Исполнительный комитет»! — большинство из них и не думало, что они представляют собой такую солидную организацию.

— По обычаю и для порядка нам надо выбрать председателя, — сказал Федя.

— И секретаря, — подсказал кто-то.

Аночка не успела опомниться, как перед ней очутились бумага и карандаш для секретарства, а Федя уже говорил:

— Просим секретаря записать повестку дня. Первое — созыв общемосковской студенческой сходки. Второе — выпуск воззвания от Исполнительного комитета объединённых землячеств…

Аночка в волнении торопливо записывала всё, что говорилось…

Во время заседания дважды раздался в прихожей звонок, тогда поспешно всем наливали в рюмки вино, чтобы представить нейтральную вечеринку, Федя запевал «Коробейников», а Аночка убегала на кухню со своим протоколом. Но выяснилось, что первый раз возвратился хозяин квартиры, а во второй раз звонил почтальон. Обсуждение продолжалось.

Аночка записывала, как на лекции, всё, что говорили товарищи: что борьба студенчества неотъемлема от политической борьбы рабочего класса, что не может быть университетской свободы в тюремной империи, что решительный, единодушный отпор ударам реакции — это единственный путь честной студенческой молодежи, что вообще забастовка — единственное средство к победе, что не может быть свободы «академической» без политической свободы.

Расходились осторожно, поодиночке и по двое, в руках у Аночки остался написанный ею же протокол — единственный след их собрания и доказательство реального существования Исполнительного комитета объединенных землячеств.

Аночка, второпях провожая товарищей, не спросила, куда ей девать протокол, что с ним делать, и теперь не смогла бы уснуть, если бы этот документ остался в ее комнате. Наконец догадалась: скатав его в трубочку, она положила его в пустую молочную «чичкинскую» бутылку с резиновой пробкой и вышла.

— Куда ты так поздно? — спросила в прихожей Клавдия Константиновна Бурмина, хозяйка квартиры, в которой жила Аночка.

— Накурили, открыла окно и хочу чуть-чуть прогуляться…

Во дворе было пусто. Опускался пушистый и щедрый снег. Аночка ткнула бутылку в сугроб, под самым окном, прикрыв снегом, и медленным шагом прошлась до ворот, постояла немножечко в мёртвом, пустом переулке, глядя на бледные блики ночных окошек, на мельканье снега у ближнего фонаря, и так же тихо вернулась домой.

Она собралась уже лечь, расплела было косы, когда в ее комнату постучал хозяин квартиры, адвокат Георгий Дмитриевич Бурмин.

— Аночка, у вас никакой нелегальщины не осталось? — спросил он.

— Что вы! Откуда!

— Ну, смотрите. К вам слишком уж много ходят. Не привели бы «гостей», — сказал адвокат. — Спокойной ночи!

Нет, ночь не была для нее спокойной. Она просыпалась несколько раз и открывала форточку, чтобы еще раз убедиться, что снег продолжает падать и надежно укрывает заветный сугроб под окном…

Но дальше пошли ещё более беспокойные дни, когда чернявый рязанец Коля принёс к ней в комнату гектограф, а Митя-волжанин — стопу бумаги и валик и когда не сколько казавшихся бесконечными часов в ее комнате продолжалась работа по размножению воззвания Исполнительного комитета объединенных землячеств.

Когда гектограф и часть прокламаций унесли из ее комнаты, ей нестерпимо захотелось хоть с кем-нибудь поделиться, кому-нибудь рассказать, что она секретарь Исполнительного комитета, что именно из ее скромной комнатки раздается на всю Москву призыв к студенческой забастовке… Но никому рассказывать было нельзя, кроме тех, кто знал уже сам.

Аночка была уверена в том, что можно бы было рассказать обо всем Володе. Ему она могла бы открыть всякую тайну, которая касается и её и других. Это верный, надёжный друг. Таких, как он, больше нет на свете… Неужели его ещё не выпустили из тюрьмы? Федот Николаевич обещал ей писать все новости, но в единственном письме, которое получила Аночка, была сказана только одна фраза: «Твой приятель по-прежнему в одиночестве и никуда не ходит. Надеюсь, все же он скоро перестанет скучать». Отец ничего не объяснил, почему надеется на скорое окончание этой «скуки» и «одиночества».