Степан Злобин - По обрывистому пути

Никита поспешно оделся, кивнул Наташе — заняться Любой — и вышел из дома.

Жизнь железнодорожной слободы, казалось, была спокойна и безмятежна. Все вокруг сваты и кумовья, все знакомы, все звали друг друга по именам: Антон Гаврилович да Анисим Петрович с Еленой Захаровной, тетя Кланя да бабушка Феня. Все, даже малые ребята, были известны всем наизусть, а если случилось, что, девушка вышла замуж, по полслободы гуляло на свадьбе — если не родственник, то знакомый, друг детства, крестный отец или просто троюродный дядя.

По гудку паровоза знали, от чьей жены заспешит уходить дружок, потому что приехал муж. По другому гудку ожидали, как приоденется, побежит на станцию молодая девчонка, невеста помощника машиниста, та самая голосистая, что поет, как артистка, по вечерам на лугу, у которой большая коса, у которой братишка лет десять назад утонул в затоне. Ну да, старика Селиванова внучек. Да он ему был не родной, а двоюродный, после племянницы Нюрки остался, когда у той мужа в турецкой войне заморили у турок в плену. Знали все и о том, что жена начальника станции, внучатая племянница соборного протодьякона, не доучилась в епархиальном училище, потому что ее будущий благоверный в подпитии пригласил ее в служебное купе, когда она ехала на каникулы, угостил по дороге шампанским и, нечаянно провезя мимо дома родителя, докатил до Самары, где с нею и обвенчался.

— А теперь — вон ведь важная, строгая. Девиц соберёт — говорит им про скромность, мол, надо себя соблюдать!..

В тихой слободке как молния пролетела весть об отравлении Луши. Пошли догадки о приставе, о потере девической чести… Два дня подряд только и было разговоров. Наташе с Никитой и Любе, которые первыми, прежде матери, побывали в больнице, слобожанские кумушки от любопытства не давали проходу, дознавались, из-за чего отравилась судомойкина дочка…

Прежде чем от вокзала дошел до дома, возвратившийся из командировки Илья услышал из посторонних уст эту весть. Он не шел, а бежал, чтобы скинуть рабочее платье и тотчас помчаться в больницу…

Ещё года четыре назад в первый раз привязался он мыслями к Луше, когда на лугу у затона играли в горелки. Её горячая и сухая рука тогда в первый раз обожгла ему руку. Не выпустить ее ни за что, не отдать ее никому другому, всех обогнать и схватиться за руки хоть за версту впереди, — решил он. Как они тогда мчались, спасаясь от преследования, через кочки, кусты, изодравшись, совсем запыленные, ухватились за руки! И в пожатье руки, в ее радости Илья почувствовал, что и она не хотела расстаться с ним… И так целый вечер не выпускал он из рук ее тонкую девичью руку, а выпустив, мчался стремглав через все преграды, чтобы снова схватиться с ней крепко и, как казалось ему, навсегда…

А после один раз играли в палочку-выручалочку. Они вдвоем спрятались в темном сарае Ютаниных, и оба почувствовали, что дрожат от какого-то странного холода, хотя вечер был знойный… Ему захотелось вдруг взять ее за руки, он схватил, потянул ее властно к себе, но ощутил неожиданно резкое сопротивление Луши. Ему стало как-то нехорошо. Оба сразу, будто спасаясь от чьего-то преследования; выскочили из сарая, «выручились» и с каким-то особенным возбужденным смехом дразнили тех, кто их так безуспешно искал, стараясь не встретиться глазами друг с другом и все же ловя друг друга на украдкой брошенных взглядах…

Потом она отошла надолго от всей их компании, словно и не жила в слободке. Только раза два в год заходила по праздникам вместе с матерью — грызла орехи и благонравно сидела, не ввязываясь ни в какую игру, наконец и совсем отстала от их дома.

Когда она зачастила снова к Любаше, Илья удивился, как она выросла. При встрече с ней, как со взрослой барышней, он снимал с головы картуз, а когда она как-то заговорила, он в смущении сказал ей «вы». Илья заметил, что это смутило так же ее, что она покраснела от этого обращения… Впрочем, в последний год они почти не встречались даже тогда, когда Луша приходила к Любаше: как-то случайно не совпадала его рабочая смена.

Только в Новый год, когда они вместе пели, Илья почувствовал в голосе и во взгляде Луши, что она не забыла ни горелки, ни «палочку-выручалочку», ни того, как она убежала, когда ей в игре выпало с ним целоваться…

В ту новогоднюю ночь чего бы только не отдал Илья, чтобы самому проводить ее до дома, вместо посланного приставом усатого городового. Она была тогда так смущена, что даже ни с кем, уходя, не простилась…

В те дни, проходя мимо Лушина дома, Илья думал о том, что она сидит там, за освещенною беленькой занавеской, одна, при свете керосиновой лампы учит свои гимназические уроки или, как ему представлялось, — читает. Ему так хотелось зайти к ней перед самой командировкой на линию, но он не решился. Зайдешь, а что скажешь? За чем пожаловал, гость дорогой? Может, звали? Книжку для чтения, спросить? Для тебя библиотеки нету, что ли?!

Он не зашёл. И как раз в эти последние дни злосчастной командировки случилось такое страшное дело…

Отмахнулся от невестки, от еды, от Любаши, которая осторожно хотела его подготовить, считая, что он ничего не знает… А Люба сама в эти дни измучилась, извелась, понимая, что это не кто иной, как она, подруга, грубым своим подозрением довела до такого поступка Лушу. «Ни в чем не виновна я, ни в чем не виновна, пусть знают все после смерти», — твердила Луша врачам, когда ее привезли в больницу. Она никому не сказала, в чем «не виновна»… Но Илья не стал слушать Любу. Едва успев сменить проваленное и прокопченное рабочее платье, он выбежал из дому и пустился в больницу, пока еще было не поздно.

Бледный, взволнованный, что называется сам не свой, подошел он к дежурной седой фельдшерице с красным крестиком на косынке.

— Куда же тебя, такого, в палату пустить, когда ей нельзя волноваться? Да что ты трясёшься-то? Будет жива, говорю, — сказала старушка. — Эх, ты! Плачешь нынче, а раньше-то думал о чём?! Из-за тебя отравилась?

Илья обалдел. Он не знал, что случилось, из-за чего отравилась Луша. Он даже совсем не подумал об этом. Он думал только о том, что ей угрожает опасность, что ей очень плохо, если она решилась расстаться с жизнью. Он думал, даже, вернее, бездумно ждал, что Луша откроет ему сама причину, — и он ее успокоит, расскажет, как любит ее и что любви его, такой просторной и сильной, ей хватит, чтобы забыть все обиды и горе, и вдруг эта старая женщина обвиняет его самого.

— Как так, сестрица?! Да что вы?! А я-то при чем тут?.. Да я ведь ее никогда и ничем не обидел! — просто душно воскликнул Илья. — Мы на линии были. Я с ней не видался уж с самого Нового года…

— Вот то-то, что с Нового года! — с укором сказала ему фельдшерица и посмотрела сердито и строго. — А надо бы было почаще! И писем небось ведь не слал?