Степан Злобин - По обрывистому пути

— Давно началось?

— Часа два мы проездили с ними. Животик у них заболел. Они водки хватили, яичницу скушали, молочка ледяного. Их пуще взяло… Прилегли, да как вскочут, да вон из избы: с ними рвота… Говорят, и с утра им примета была — конь споткнулся. Не ездить бы, ан не послушались, дале поехали с вами… Едем скорей, — поощрил посланец.

— Погоди. Тут больные. Торбеев один, а тут пятеро.

— Смешно говорить, Иван Петрович! Тут немытое башкирьё, а там сам Торбеев лежит! — возразил лесник.

— Твои ребятишки здоровы, Федор?

— Слава богу покуда.

— Так вот что, Федор. Когда твои заболеют да я их стану лечить, а меня позовут бросить их да поехать к губернаторским детям скорее, так знай — я твоих ребят не покину. Понял?

— Понял. Спасибо, Иван Петрович! А всё-таки как же? — отведя глаза в сторону, растерянно пробормотал лесник.

— Вели хозяйке своей согреть самовар, к ногам бутылки клади своему Терентию с кипятком, сколько может терпеть, на живот бутылки, — распоряжался Баграмов. — Вот возьми пузырек, пусть все выпьет. Бутылки держать беспрерывно. Тут управлюсь — приеду.

— Как сказать-то ему — и не знаю… Ведь они не поверят, Иван Петрович, что вы не поехали. Статочно ль дело — ведь са-ам!

— Поезжай, поезжай, торопись. Поскорее кипятку ему на живот и к ногам, да лекарство пусть выпьет… Управлюсь — приеду. Да своих детишек, смотри, от него береги. Заразятся — погубишь!

Лесник еще раз недоверчиво и укоризненно покачал головой и умчался.

Борьба за жизни башкирских ребят продолжалась всю ночь. Кое-кто из вернувшихся на ночь на кочевье мужчин — смолокуров и углежогов — косо ещё поглядывали на доктора, но женщины уже были на его стороне; их сторону взял и мулла…

— Acidum tannicum по шести порошков оставлять на больного, Иван Петрович? — гордясь учёным латинским термином, деловито спросил Сади а, когда уже утром они собрались уезжать.

— Если хватит, давай по десять оставим. Ты там сосчитай.

— Фершал, фершал, ещё порошка дай, — шёпотом попросил мулла, сунув Сашке в ладонь потный полтинник, — видно, долго готовился, не решаясь на подкуп.

Сашка отплюнулся.

— Дерьмо ты, мулла! Син кизяк, мулла, понял? Вот кто ты! — и бросил полтинник.

Мулла в смущении подобрал монету, что-то забормотал по-башкирски.

Они поехали, поспешая к сторожке Федора, чтобы помочь Торбееву. Но знатный больной, оскорбленный тем, что врач тотчас же вечером не приехал к нему, к рассвету почувствовав облегчение, пустился в путь в запряженном парою тарантасе с Федькой на козлах.

— Осерча-ал! — рассказывала жена объездчика, довольная тем, что доктор не поддался уговорам ее мужа и не покинул простых людей ради Торбеева. В этой радости сказывалось давно оскорбляемое человеческое достоинство, которое и она и муж ее привыкли давить самоунижением не только перед Торбеевым, но перед его управляющим и приказчиками. — Уж так осерчал, такого тут шуму наделал! — почти радостно говорила она. — «Я управу, кричит, на него найду! В тарантасе своем надсмешничал битый час и теперь смеется! Нет, врёшь! — говорит. — Осрамлю и со света сживу, не помилую!..»

Ваграмов усмехнулся, спросил о здоровье ее детей, оставил карболки для дезинфекции после Торбеева и уехал.

Несмотря на то, что Сашка валился от усталости, они свернули еще в отдаленную деревеньку, в рудничный поселок в горах. Сашка спал в тарантасе, а доктор правил лошадью. Только к вечеру на другой день они вернулись домой.

Оказалось, Торбеев успел по пути к железной дороге заехать в больницу. Его приняли фельдшер и Фрида. Когда он рассказал о баграмовской «выходке», прямолинейная Фрида вступилась за Ивана Петровича, говоря, что врачу безразлично, богатый или бедный больной, и что у Торбеева нет никаких преимуществ перед башкирами.

Возмущённый Торбеев накричал на нее, бросил ей в лицо порошки и, не воспользовавшись ничем в их больнице, уехал в город.

— Значит, и вы тут с Павлом Никитичем посбили спеси с купчины? Очень складно, — сказал Баграмов.

— Напрасно, Иван Петрович! — возразил ему фельдшер. — Наделает шуму в губернии. Я и Фриду Борисовну хотел удержать, не послушались. Ведь все-таки Фрида Борисовна, извиняюсь за выражение, евреечка… Как бы чего вам от этого не пошло… Как говорят, не тронь того-этого, покуда не пахнет! Не каждый день наезжают, а раз в году можно уважить, я так погляжу… Впрочем, я что же, не так образованный, надо признаться, — солдат!..

В однообразном течении сельской жизни наезд Торбеева вызвал немалые толки у попа, и в лесничестве, и на почте, и в школе. Среди крестьян говорили уже, что приезжал сам губернатор, другие спорили, что это был предводитель дворянства, которого доктор отказался лечить и сказал ему, что приставлен земством только на пользу простому народу.

Дарья Кирилловна была ласкова и внимательна к замученному эпидемией доктору.

Но в первый же раз, как только Юля ушла погулять с Фридой в лес, Дарья Кирилловна улучила минуту, чтобы напасть на зятя.

— Я не могу вас понять, Иван Петрович, — сказала она. — Ведь вы же не мальчик! Как вы смотрите на отъезд Юлии? Вам она надоела? Хотите свободы?

— Какой свободы? Зачем? От чего мне освобождаться? — удивился он.

— Ну, этой самой, мужской свободы, должно быть… Я вас не пойму, Юля совсем еще девочка. Её нужно взять в руки, а не отпускать от себя по капризу. И потом — почему Петербург? Почему не Москва, где она могла бы прожить у моей сестры? Там всюду студенческие волнения, беспорядки, девочке вскружат голову, и попадет в Сибирь ни за что. У неё же горячая, взбалмошная головка, вы знаете это… Или она поедет в Москву, или я в Петербург еду с ней вместе!

— Но в Москве только фельдшерско-акушерские курсы, а в Питере высшая медицинская школа. Из Питера она выйдет врачом, — возразил Баграмов.

— Я вижу, вижу, — вам надоела и безразлична Юля! Вы хотите избавиться от неё. Но я не пущу ее в Петербург без себя! — восклицала Дарья Кирилловна.

— Я уверен, что Юля будет рада жить с вами вместе. Она вас так любит, — сказал Баграмов. — Впрочем, вы ей изложите ваши доводы сами, — заключил он устало и с некоторым раздражением.

— Вы ко мне относитесь как к трафаретной, классической тёще, — патетически воскликнула Дарья Кирилловна. — Не понимаю, за что вы меня не-нави-дите!..

Баграмов почувствовал, что сцена может закончиться истерикой, но ему на выручку появился Исаак Семенович Розенблюм, который пригласил его назавтра принять участие в комиссии по приемке окончательно отстроенной заводской больницы. Прибытие гостя утихомирило страстный материнский порыв Дарьи Кирилловны.

На другой день к утру уже без участия доктора было все решено. К огорчению Фриды, Юля согласилась восстановиться на московских фельдшерско-акушерских курсах. Втайне даже и от себя она делала это потому, что хотела избавиться от материнской опеки, давно уже ставшей ей в тягость. Но перед Дарьей Кирилловной она изъявила покорность.