Степан Злобин - По обрывистому пути

— Не запугаете! Да-с! Не запуга-ете! — Трубачевский вскочил с места. — Как вам будет угодно. Врачей мы найдём, сколько нам будет нужно. Но ваши рассуждения о бедах народа и недостатках медиков на участке плохо вяжутся с вашими действиями!..

— Я готов ожидать, пока вы найдете врача на участок, — возразил Баграмов.

— Пожалуйста! Можете писать заявление, — перебил Трубачевский. — Возражений не будет! Я более вас не держу… Честь имею! — Он демонстративно поклонился, как бы поторапливая Баграмова покинуть его кабинет.

Подав заявление об уходе из земской больницы и добившись через санитарное бюро получения кое-каких медикаментов, Баграмов хотел застать тут же, в земской управе, Лихарева, чтобы поделиться с ним своим негодованием в адрес Трубачевского, но даже и самая дверь статистического бюро оказалась заперта.

— Куда это все статистики делись? — спросил Баграмов у знакомого счетовода, увидев его в коридоре.

Тот тихонько присвистнул и оглянулся по сторонам.

— Патриарх наш, Федот Николаевич, с Аракчеевым передрался, расплюнулся и ушёл.

— С каким «Аракчеевым»?

— С Трубачевским. Старик набрал себе для работы на лето студентов, послал их в деревню, а председатель взъелся. Должно быть, есть у него какой-нибудь циркуляр ядовитый. Старик в амбицию. Слово за слово… И Лихарев подал в отставку, а тот принял. И всё бюро тут же давай строчить об отставке.

— И все ушли? — спросил Баграмов.

— Со вчерашнего дня. Никто не знает, как посчитать — увольнение или забастовка. Аракчеев-то-сам наглупил. Сказал, что статистиков сколько угодно выпишет.

— А мне сказал; что найдет сколько угодно врачей…

— Фелье-то-он! — шепотом заключил счетовод и исчез, услышав чьи-то шаги.

Багцамов заехал в газету.

Рощин в редакторском кабинете встретил его радостно.

— Сто лет, сто зим не бывали! Что привезли, дорогой? Материалов от вас заждались. Давайте скорее. Не написали ещё? Тогда мы попросим поговорить с вами Костю. Если некогда написать, он и сам всё напишет.

Костя вошёл в кабинет Рощина, посвежевший, даже, казалось; чуть пополневший.

— Иван Петрович, давненько! Болели? Страдали? Слыхали. Последствий в легких-то не осталось? — озабоченно спросил Костя.

— Коллегу ищете? Понапрасну! Мы живем средь полей и лесов дремучих! К нашим лёгким болячки не пристают! — отшутился Баграмов.

— А материалы газете где? Ленитесь, сударь! — сказал Костя.

Баграмов показал — дел по горло.

— Я п…понимаю, работы, конечно, много, — кивнул Костя. — Тут г…господин Сол…ломин прислал корреспонденцию с вашего участочка, — многозначительно намекнул Костя.

— Шустрый парнишка. Кажется, на заводе работы искал. Беседовал с туземцами кое о чем, — отозвался Баграмов и обратился к Рощину: — Виктор Сергеич, рассказов не вижу в газете! При новом составе редакции я ожидал, что будут рассказы Коростелева.

Рощин развёл руками:

— Не пишет писатель!

Костя безнадежно махнул рукой в сторону Рощина:

— «Патрон» заездил! Вся газета на мне. Фельетошки строчу, корреспонденции получаю — сплошное сырье, обработка берет столько времени, что рассказы забросил… И жизни не вижу — сижу в четырех стенах. Дальше чем за тридцать верст не пускает; мол, как же газета… Под…дохнешь тут!.. Вот Федот Ник…колаевич Лих…харев выручит, буду надеяться…

— Где он?

— Об…бещает идти в газету. С Трубачевским поцапался… Значит, теперь у нас будет опытный ж…журналист… Как говорится: «От…тпущаеши раба твоего, владыко, по глаголу твоему!» Он в редакцию сядет, а я буду ездить…

— А что там у вас? Как Юлия Николаевна? — спросил Рощин.

— Учиться едет в Москву, — ответил Баграмов с некоторой похвальбой, втайне гордясь, что он такой хороший и прогрессивный муж, не держит жену и отпускает её учиться. — А я ухожу с участка, — внезапно добавил он.

— З…за женой, в Москву? — насмешливо спросил Костя.

— Да нет, я сейчас тоже с тем же сатрапом сразился за Фридочку Кохман.

Баграмов передал свой разговор с председателем земской управы.

— Виттевский ученик! Старается. Статистиков разогнал. Теперь врачей утесняет. Земству приходит каюк — переходит в подполье, — сказал Рощин. — Вы знаете, — добавил он, понизив голос, — месяц назад в Москве был секретный съезд земцев. Там присутствовал и Федот Николаич. Должно быть, об этом прознал Трубачевский и жмёт со злости. Возможно даже, что есть приказ от высших на этот счёт…

— Иван Петрович, вы разрешите мне ваш материал в фельетончик? — спросил Коростелев.

— Пройдёт? — спросил Баграмов.

— Спросите «патрона». Если он не струсит — пройдёт! Веселёнький сделаю фельетончик, как ёж на свадьбе…

— Как это — еж на свадьбе? — спросил Рощин.

— Ну, представьте себе, что ежа п…позвали на свадьбу, он выпил, к…конечно, и стал танцевать… К…каково окружающей публике! Испугаетесь такого фельетончика?

— Если твой ёжик не очень напьется, то не боюсь. А вот Митрофан испугается, — сказал Рощин.

— Б…бросьте со мною играть в Митрофана! — решительно отстранил Костя это предположение. — У Митрофана миллион, и он пот…тому ничего не боится!

Вместе с Коростелевым доктор зашёл к Лихареву.

После отправки Володи Аночка ощутила провинциальную тишину и глухоту родного города, словно она приехала сюда не три недели назад, а всего только сутки.

Дня через два она начала обдумывать, сколько ей надо достать денег для поездки к Володе в Сибирь. Она ничего не сказала еще отцу, но он разгадал ее мысль, увидев раскрытый справочник железнодорожных тарифов у себя на столе.

— Несерьезна ты, дева моя дорогая, отнюдь несерьезна! — строго сказал отец.

— По-моему, признак серьезности — это серьезное отношение к людям и к жизни, — возразила Аночка.

— Бесспорная истина, сударыня! А у тебя ни того, ни другого нет! — отрезал Лихарев. — Если ты способна о чем-нибудь думать серьезно, то осознай, что ты в очень малом числе счастливейших русских девиц: ты учишься в высшей школе — и вдруг собралась променять её на печной горшок! — Лихарев близко придвинул своё кресло, наезжая на Аночку, сидевшую рядом на стуле. — Ты хочешь быть просто примерной женой и обслуживать мужа? Но прежде хотя бы скажите: откуда известно, что мужа?.. Разве он, сделал тебе предложение? Молчишь? Хорошо. Давай заниматься твоей фантазией дальше. Он, положим, не хочет остаться в ссылке, собрался бежать. Перед ним — три тысячи верст по тайге, его манит воля. А тут, изволите видеть, на ногах, как гиря, супруга-с! Очень миленькая, прелесть какая хорошенькая и умненькая, даже любимая, а все-таки гиря… «Милый мой, ты не бегай, там волки! Ты лучше сиди до конца, а я тебе кашки сварю, а то хочешь — щец или ушицы… Что за уха, да как жирна!..» Тут бедный Фока мой хвать в охапку кушак да шапку — и в тайгу… А заботливая женушка падает на постель, брыкается и вопит на весь свет: «Бросил, забыл…» Прибежит к Кащею. А что же ему сказать? Скажет: «Сама виновата: хоть и чудесная ты, уха, но про тебя еще дедушка Крылов писал. Надо было в третьем классе выучить хорошенько!..»