Степан Злобин - По обрывистому пути

— Какой же ты все-таки злой, — грустно сказала Аночка.

— Ничуть не злой! — возразил отец. — Была дочь Аннушка, а стал Митрофанушка. Кричит: «Не хочу учиться, хочу жениться!..» На кой же черт было женскую эмансипацию разводить! Я не спорю, что Володька прекрасный малый, но ведь он-то пока ещё человечий зародыш…

— Ему двадцать лет, — несмело сказала Аночка.

Отец взглянул красноречиво. Взгляд его не требовал пояснений.

Она не нашлась что возразить и ушла к себе, в который раз уже с грустью вспоминая, как она вместе с отцом и Прасковьей Филипповной стояла, глядя вслед поезду, который уходил, медленно набирая скорость, пока перестала видеть на задней площадке вагона человека с флажком в руках. Взглянув на лицо Прасковьи Филипповны, Аночка увидала неудержимые материнские слезы и, только тут поняла, что её щеки тоже мокры от слез. Она растерянно оглянулась на Федота Николаевича. Но он был занят тем, что заботливо отчищал рукавом какое-то пятнышко на лацкане своего пиджака.

С замиранием сердца вспомнила она, как волновалась перед свиданием с Володей в тюрьме. Обнять и поцеловать его казалось ей необходимым для конспирации.

— Спасибо вам, милая, что пришли, не забыли, спасибо зато, что вы так хорошо назвались невестой, — сказал он ей на прощанье, с улыбкой, крепко сжав обе её руки.

И когда окованная железом калитка тюрьмы лязгнула у нее за спиной, Аночка почувствовала себя так, как будто в самом деле там, за этой тяжелой калиткой, остался самый близкий ей человек…

И как благодарна она была тогда своему Кашею, что он понял ее смятение и безо всяких расспросов, просто и хорошо, сказал: «Если хочешь со мной поспеть на вокзал, то ложись пораньше». Аночка перебирала в памяти свои давние встречи с Володей, и теперь они казались ей совсем не случайными…

Несмотря на суровую отчитку, которую Лихарев задал дочери, он видел, что Аночка загрустила, не встречается со сверстниками, не ходит к знакомым, не хочет видеть сестру. «Уехать ей, что ли, куда-нибудь!» — думал Федот Николаевич.

И когда Баграмов пригласил Аночку на оставшееся время каникул к себе в село, Лихарев с радостью ухватился за эту мысль. Он и помог Баграмову уговорить Аночку съездить повидаться с Фридой и Юлией Николаевной, подышать свежим воздухом, побродить по лесам и горам…

По возвращении Баграмова из города оказалось, что за эти дни эпидемия из деревень шагнула и в заводские и рудничные поселки, распространяясь на новый район.

Баграмов, Юлия Николаевна и Фрида были заняты. На Трубачевского Баграмов решил не обращать внимания: не может же он, действительно, потребовать устранения Фриды в такое напряженное время, не может и дать официальное согласие на уход Баграмова, пока не подыщет ему смены. И они все трое работали до упаду. Медикаменты, привезенные доктором, оказались каплей в море. Дезинфекционные средства быстро подходили к концу.

— Как мы уедем при такой обстановке, не понимаю! — говорила Фрида. — Ты знаешь, Юля, я думаю, мы не имеем права покинуть Ивана Петровича и больных. Если за эти недели не стихнет, считаю, что мы остаемся!

Аночка оказалась не у дел в этом общем напряженном труде, оставаясь в доме с Дарьей Кирилловной, которая хлопотала по хозяйству. Аночка не очень была приспособлена для хозяйственной помощи. Зато она здесь, у доктора, нашла несколько книг из тех, которые рекомендовал ей раньше Володя. И она занялась чтением, упорно одолевая трудные для неё страницы.

Когда к вечеру возвращалась домой вся «медицина», они были настолько усталыми, что только Саша был способен разговаривать с Аночкой. Его юность не знала ещё устали.

Когда Саша не был занят в больнице или в поездке с доктором, он сам разыскивал Аночку и расспрашивал ее о студенческих демонстрациях, о встрече с Толстым и ещё и ещё раз — о её свидании с Володей. Сашу тронуло, что Володя передал ему с Аночкой прощальный привет, что он не забыл его и в тюрьме.

Саша всегда старался увести Аночку куда-нибудь в сад, подальше от ушей Дарьи Кирилловны, потому что Дарья Кирилловна относилась к нему как к ребенку и считала, что с ним рано вести серьезные, взрослые разговоры, особенно о политике…

И Саша был горд тем, что Аночка именно ему первому прочла «Песню о Буревестнике». За «Песню» полиция тотчас закрыла журнал, который напечатал это стихотворение.

Правда, потом Аночка прочла «Песню о Буревестнике» и Юле, и доктору, и Фриде. Но им она прочла уже тогда, когда Саша запомнил почти все наизусть! Он узнал также, что Володя повез с собой эти стихи в Сибирь и теперь там над темной, непроходимой тайгой тоже реет буревестник и кричит всем ссыльным: «Скоро грянет буря!..»

Аночка рассказала Саше про Горького, советовала читать другие его произведения.

Прошло около двух недель после возвращения доктора из города. Эпидемия начала утихать, и в воскресенье в доме у Баграмова в первый раз за много дней все спокойно собрались к обеду. Открыв свежий номер «Седого Урала», на третьей его полосе доктор прочел заголовок, набранный крупными буквами: «П…п…плю!» В скобках было добавлено: «(Возрождение органчика на земском поприще)». И рассказывалось б том, как кем-то из деятелей губернии была найдена в канаве у проезжей дороги известная по повести Щедрина градоначальническая голова, которую выбросил по пути мальчишка, посланец часовых дел мастера Винтергальтера. Затем, по, совету некоего специалиста по земским делам, ученого механика фон Битте, эта административная голова, видимо в целях научного опыта, была приставлена одному председателю губернской управы, Тигру Васильичу Лихачевскому, и оказалась почти в полном порядке, восклицая при каждом случае: «Не по-терп…плю!» Но вместо второй музыкальной пьески: «Разорю!» — вероятно, от долгого пребывания органчика в придорожной сырости, — у председателя земской управы получалось: «Разгоню!» И действительно, доморощенный земский наполеон уже разогнал статистическое бюро губернского земства и принялся разгонять трудящихся на поприще медицины, начав с наиболее самоотверженных и бескорыстных, исходя особенно из признаков пола, вероисповедания и национальности, которые он считает наиболее важными для достижения успехов в охране народного здравия.

«Поднят вопрос об отправке органчика в паноптикум имени великого русского писателя господина Салтыкова-Щедрина», — заканчивается фельетон.

Как ухитрилась редакция протащить этот фельетон через цензуру и разослать номера подписчикам, было, должно быть, секретом издателя Митрофана Прокофьевича Саламатина. Не похоже было на Рощина, чтобы он взял на себя подобную дерзость…

Фельетон читали вслух. Доктор, Фрида и Юлия Николаевна восхищались смелостью Кости.