Герман Нагаев - Пионеры Вселенной

Услышав тяжелые шаги, Сергей Андреевич поспешил в переднюю:

– Здравия желаю! – гаркнул городовой. – Вы будете господин Стрешнев?

– Да, я. Вам что угодно?

– Господин исправник требует вас к себе.

– Хорошо. Сейчас…

Городовой козырнул, щелкнул каблуками и вышел.

– Что, что случилось, Сережа? – выбежала из спальни встревоженная Лиза.

– Исправник требует к себе. Приходил городовой.

– Ты не волнуйся, Сережа. Если б что плохое – пришли бы жандармы.

– А вдруг жандармы уже ждут там? Может, собрать вещи?

Лиза растерянно посмотрела на мужа и, секунду подумав, подбежала к раскрытому окну, взглянула и пальцем поманила Стрешнева:

– Сережа, он тут…

– Городовой?

– Да, очевидно, ждет тебя…

Стрешнев, стараясь быть спокойным, оделся в старый гимназический вицмундир. Зашел в спальню, поцеловал спящего сына и, перекрестив его, вышел в столовую.

– Ты ждешь худшего? – спросила ходившая следом Лиза.

– Не знаю… На всякий случай, Лизок, вот тебе деньги, спрячь. Если меня арестуют – уезжай отсюда вместе с мамой и Коленькой. Впрочем, я надеюсь, что все обойдется…

Стрешнев обнял Лизу, поцеловал:

– Не волнуйся, Лизок, полагаю, что переведут в другой город, и мы опять будем вместе.

– Я пойду за тобой, Сережа. Чтоб увидеться еще раз и узнать…

– Хорошо. А где мама?

– Она на базаре, я уже послала кухарку…

Стрешнев ласково погладил волосы Лизы, еще раз поцеловал ее и вышел.

Городовой сидел на скамеечке и курил.

– Что, меня приказано доставить под конвоем? – громко, чтоб слышала Лиза, спросил Стрешнев.

– Никак нет, ваше благородие, – вскочил городовой, увидев блестящие пуговицы, – я просто курил в холодке.

«Хитрит», – подумал Стрешнев и быстро, не оглядываясь, пошел впереди…

– А, господин Стрешнев! Входите, входите! – весело выкрикнул исправник и легко встал из-за стола. – Здравия желаю, Сергей Андреевич! Присаживайтесь, – и протянул Стрешневу мясистую руку, как старому знакомому.

– Наконец-то я могу вас обрадовать. Пришла бумага из Петербурга. Вы теперь – вольный казак! Честь имею поздравить!

– Спасибо, господин исправник. Я еще не смею верить.

– Как же, вот-с она! Сам господин товарищ министра внутренних дел изволил положить резолюцию.

– Что же, я могу вернуться в Петербург?

– Нет, не совсем… однако через некоторое время, я полагаю, возможно…

– Что же в резолюции? – дрогнувшим голосом спросил Стрешнев.

– А вот извольте убедиться сами: «Разрешается жить в Калуге».

– В Калуге?

– Да. Превосходный губернский город. Вы недовольны?

– Нет… я, собственно, не знаю…

– Как, помилуйте! В теперешнее-то время! Эх, Сергей Андреевич, Сергей Андреевич! Я ведь боялся за вас – ночи не спал… Ведь в Сибирь могли вас закатать. Да-с… Уж вы поверьте мне. Я знаю… Счастье в том, что бумага была подписана еще до этой крамолы. Поезжайте, голубчик, в Калугу – барином заживете. Вот для вас бумаги. Желаю успеха!

– Благодарю вас, господин исправник, – поклонился Стрешнев, взяв бумаги.

Исправник встал и, пожав руку Стрешневу, проводил его до дверей.

С последней перед Боровском станции Циолковский выехал на перекладных еще затемно. Было прохладно и сыровато: в низине, у темного леса, висел густой туман. От прерванного сна и сырости слегка знобило. Усталость и нервное напряжение последних дней давали себя знать. Циолковский завернулся в крылатку и, поудобней усевшись, задремал.

Дорога тянулась лесом. Пахло хвоей и прелью. Лес спал. Его покоя не нарушало монотонное тарахтенье колес, позвякивание подков и редкие всхрапы лошадей. Лес спал величавым таинственным сном. Циолковский несколько раз открывал глаза, взглядывал в его непроглядную темень и снова погружался в дремоту.

Но вот небо посветлело, и черный густой лес как бы отодвинулся от дороги – потянулся веселый молодой березняк, еще матовый от росы и пахнувший мочеными вениками.

Из-за большого леса поднялось солнце. Застрекотали кузнечики. Где-то далеко, в лугах, заржали лошади; на бугре, в деревне, стали заливисто перекликаться петухи.

Солнечный луч, проткнув листву березняка, скользнул по лицу Циолковского и разбудил его.

Неторопливо, протерев запотевшие стекла очков, Циолковский с детской беспечностью взглянул на просыпающийся мир, прислушался к пению петухов и сладко потянулся. На душе у него было радостно и безмятежно. Впервые за тридцать лет жизни он почувствовал себя по-настоящему счастливым. Да и было отчего! Его труд «Теория аэростата» был единодушно одобрен большим собранием московских ученых и послан на заключение профессору Жуковскому – ученику и другу Столетова. В доброжелательном отзыве профессора никто не сомневался. Столетов, прощаясь, пообещал, что общество окажет содействие в опубликовании «Теории аэростата» и сделает этот труд достоянием широкой гласности.

О чем же мог еще мечтать молодой исследователь?

Циолковский предался грезам о будущем, которое рисовалось ему весьма заманчивым. Представилось, как на его аэростатах люди летят во все концы земли… Он зевнул и снова впал в дремоту…

– Эй, барин! Вставайте! Подъезжаем. Вот она, почтовая! – тряся его за плечо, закричал ямщик.

Циолковский встряхнулся, открыл глаза:

– Боровск, барин. Приехали! Вылезайте, мне надо распрягать.

Циолковский вылез из телеги и, дав ямщику на водку, весело зашагал к дому. Ему хотелось быстрей обрадовать Вареньку, расцеловать детей.

Неся под мышкой модель аэростата и книги, а в другой руке крылатку и сверток с гостинцами, Циолковский вдруг остановился: на месте красивого, с резным крылечком дома соседей зияла черная яма да торчала закопченная русская печь с высокой трубой. Что такое? Оказывается, был пожар… Циолковский приподнял голову и не увидел своего дома. Модель и свертки выпали из рук. Он робко сделал несколько шагов и остановился у обгорелой березы.

«Боже мой! Где же наш дом?.. Варенька? Дети?.. Неужели все погибли?» – прошептал он и побрел сам не зная куда…

Поселившись с семьей у Стрешневых, Циолковский три дня помогал им собираться, укладывал и увязывал вещи, доставал лошадей, и лишь когда они уехали, почувствовал сильную слабость и головную боль.

Варенька уложила его в постель в том же кабинете, где он лежал после простуды в наводнение. Циолковский, гладя ее руку, смущенно и грустно сказал:

– А ведь я, Варюша, кажется, опять заболел…

Явился мешковатый, неторопливый фельдшер Розанов и, глуховато покашливая, долго выслушивал больного, выстукивал молоточком и наконец объявил, что у Константина Эдуардовича сильное нервное расстройство.