Илья Бражнин - Моё поколение

— Вы не читали Бебеля? — спросил Новиков и кивнул входящему Рыбакову: — Подсаживайтесь к нам, Митя.

Геся нахмурилась. Бебеля? А что именно? «Женщина и социализм»? Нет, она не читала. Она даже не знала о существовании такой книги. Она подала Рыбакову руку и пододвинула ему стул. Рыбаков, несколько смутясь, отстранился. Ему показалось, что он не по праву вошел третьим в тихий разговор у окна.

— Я к Илье, — сказал он, потирая озябшие руки, — его нет ещё?

Его ещё не было. Он бегал по урокам. Только что покончив заниматься с Шуркой Казанцевым, он торопился к Жоле Штекеру. Оказалось, что он напрасно спешил. Жоля ещё не возвращался с катка, не очень-то заботясь об уроках и о репетиторе.

В коридоре Илюша столкнулся с Альмой. Она шла об руку с каким-то щеголеватым офицером. Илюша поклонился ей. Она кивнула в ответ головой и, сверкнув насмешливыми глазами повернула в свою комнату. Илюша оглядел плотную спину её спутника, обтянутую новеньким в талию кителем, бессознательным движением прижал к боку протертый локоть курточки и заспешил в Жолину комнату.

Здесь уселся он ждать своенравного ученика, перелистывая подвернувшийся под руку роман Д'Аннунцио, лежащий на Жолином столе. Одиночество его длилось, впрочем, недолго. Не прошло и пяти минут, как дверь скрипнула, и кто-то вошел в комнату. Илюша поднял голову, думая, что явился наконец его беспечный ученик, но неожиданно увидел стоящую у дверей Альму. Вместо коричневой формы на ней было легкое шелковое платье вишневого цвета. Волосы, заплетенные обычно в косу, были нынче уложены на голове в какое-то хитрое продуманно-беспорядочное сооружение. Увенчанная этой новой прической и принаряженная, Альма казалась иной, чем всегда, — взрослой и ослепительной. Илюша неловко поднялся из-за стола.

— Вы один? — спросила Альма. — Где же мой любезный братец?

— Жоли ещё нет, — поспешно отозвался Илюша.

— Да? — небрежно уронила Альма и прошла к этажерке с книгами. Илюша, стоявший возле этажерки, посторонился, и Альма, задев его платьем, обдала едва уловимым запахом духов.

Стоя спиной к нему, она перебирала книги. Илюша молча смотрел на неё. Склоненная голова её открывала затылок — сильный и нежный, белый и округлый. Над ним, подчеркивая белизну, лежал темный свиток волос.

— Ну что вы скажете? — спросила Альма не оборачиваясь. — Что вы молчите как убитый?

Илюша кашлянул, но не нашелся что ответить и продолжал молчать.

— Как вам нравится мой жених? Он красивый, правда?

— Жених? — удивился Илюша.

— Да, представьте. А вы не знали, что я выхожу замуж?

— Нет, — признался Илюша. — А как же гимназия?

— Гимназия? Подумаешь, велика потеря. Всё равно я ничего не знаю. Мне до смерти надоели уравнения со всякими там неизвестными. Я предпочитаю известное.

Она звонко расхохоталась.

— С гимназией покончено, — сказала она спустя минуту, беря с этажерки какую-то книгу и тотчас в рассеянности кладя её обратно, — и с гимназией, и с гимназистами… Поняли? — Она лукаво усмехнулась и уверенным движением подняла руку к прическе. — Прощайте, премудрый гимназист, прощайте навсегда… Можете посмотреть на меня в последний раз.

Она ловко повернулась кругом, засмеялась и, звонко выстукивая каблучками, пошла к дверям. Он поглядел ей вслед — на легкую её поступь, на уверенные её движения — и позавидовал вдруг и этой легкости, и этой уверенности. Так пройдет она по жизни — не оглядываясь, беззаботно и легко… А он будет всегда скован, связан, стеснен жизненными обстоятельствами, и никогда ему не добыть, не заработать, не отбить у жизни этой легкости, доставшейся другим без всякого труда…

Илюша закусил губу и посмотрел на книжку, которую держал в руках во всё время разговора с Альмой. На обложке в венце декадентских завитушек густо багровело заглавие романа — «Быть может да, быть может нет». Это был один из самых ходких и модных романов ходкого и модного Д'Аннунцио, и если не самый роман, то название его знали все. Знал его и Илюша, и претенциозная кокетливость его раньше казалась приманчивой и многозначительной. Сейчас, однако, заглавие показалось Илюше насмешливым и даже издевательским. И оно словно прямо обращено было к нему. Быть может да, быть может нет… Быть может… Какое тут, к черту, быть может. Всё совершенно определенно. Жизнь всегда говорит — нет.

Илюша ещё раз глянул на книжку и вдруг со злобой швырнул её на стол.

За окном лежало пасмурное, неприветливое утро. Рыбаков поднялся с ощущением какой-то досады. Сперва не разобрался, не понял, потом вспомнил — завтра заседание педагогического совета — решается судьба Никишина, а сделано очень мало для того, чтобы изменить положение и спасти Никишина. Что-то будет? Может быть, на собрании инициативной группы что-нибудь придумают.

В классе Рыбаков напомнил Илюше:

— Не забудь, сегодня в шесть.

— Хорошо, — кивнул Илюша рассеянно.

Рыбаков внимательно оглядел его:

— Ты что смутный ходишь какой-то?

Илюша вскинул на Рыбакова обведенные темными кругами глаза и снова опустил их.

— Так. Ничего.

Он стоял потупясь. Разве мог он сказать, что с ним? Разве мог он рассказать о ночной сцене с матерью, о других таких же сценах, о следах постоянных слез в Аниных глазах, о душной тесноте мира и неразрешимых его противоречиях… Разве можно рассказать обо всём этом? И что пользы от рассказов. Разве Рыбаков мог чем-нибудь помочь? Разве вообще кто-нибудь может помочь?

— Так. Ничего, — сказал он и, стараясь уйти от назойливых дум, спросил: — Ну, а как с Никишиным? Педагогический совет завтра?

— Завтра, — кивнул Рыбаков, досадливо потирая лоб.

— Никакого педагогического совета завтра не будет, — уронил, проходя мимо, Андрюша Соколовский.

Илюша и Рыбаков как по команде обернулись. Андрюша сгорбясь шагал по лестнице вниз.

Подошел Мишка Соболь.

— Чуете? — сказал он шепотом. — Пятиклассники письмо подали Петронию.

— Письмо? — обернулся Рыбаков. — Какое письмо?

— Черт их знает какое. Не кажут. Надуваются. Знаю только, что насчет Никишина.

Рыбаков озабоченно нахмурился:

— Надо достать текст.

— Попытаю ещё, — бросил, отходя, Соболь.

Через час вся гимназия знала о письме. Во время перемен пятиклассники ходили по залу именинниками. Гордость их возросла непомерно, когда разнесся слух о том, что заседание педагогического совета отложено. Они приписывали победу себе.

— А ты как думаешь? — спросил Рыбаков у Фетисова.

Фетисов скептически пожал плечами.

— При чем здесь пятиклассники? Просто Кулик заболел.

Вопреки мнению Фетисова, почти все гимназисты были убеждены, что причиной отмены заседания педагогического совета послужило именно письмо или, на худой конец, с одной стороны — болезнь инспектора, а с другой — всё-таки письмо. Гимназисты преисполнились гордости. Они почувствовали себя независимей и тверже. На перемене было больше обычного шуму и оживления.