Илья Бражнин - Моё поколение

Степан Степанович ошибался. И во втором пункте повестки «вопрос по совокупности» не был разрешен, не был даже затронут по той простой причине, что до второго пункта повестки заседание не дошло. Едва покончив с первым вопросом, Аркадий Борисович поднялся и, торопливо заявив о невозможности обсуждать остальные вопросы ввиду неполноты материала, закрыл собрание, обещая назавтра созвать его снова.

Тотчас же вслед за этим он поднялся и молча пошел к двери.

Малецкий вскочил с места и, оттолкнув ногой стул, кинул вслед уходящему:

— Заявляю свой настоятельный протест против подобного отношения к вопросам, требующим неотложного разрешения.

Аркадий Борисович на пороге обернулся и, брезгливо бросив секретарю: «Прошу покорно занести заявление господина Малецкого в журнал», быстро вышел из комнаты.

Алексей Модестович посмотрел вслед ушедшему, потом повернулся к Малецкому и сказал вкрадчиво:

— Ваше заявление будет занесено в журнал, Афанасий Николаевич, а завтра по продолжении заседания вы сможете, если того желаете, выступить с вашими соображениями по данному вопросу детальнейшим образом. Но сейчас…

Алексей Модестович развел руками, и участники заседания, конфузливо переглядываясь, стали подниматься. Вслед за тем потихоньку, как с похорон, они разошлись по домам.

Возвращаясь домой, Алексей Модестович долго и старательно доискивался скрытой в действиях Аркадия Борисовича подноготной и в конце концов решил, что две причины побудили развенчанного начальника поступать так, как он поступал: первая — желание оттянуть время для того, чтобы обрести утраченное равновесие и собраться с мыслями; вторая — Аркадий Борисович решил не передоверять педагогическому совету дела укрощения строптивых и провести его единственно своей властью и своей крутой волей.

«Отлично, — сказал Алексей Модестович, дойдя в своих размышлениях до этого пункта. — Чем круче будут меры укрощения, тем скорей Аркадий Борисович сорвется. А тогда — Адам Адамович становится кандидатом в директоры или пока временно будет исправлять должность директора. В таком случае старшинство на инспекторскую должность за ослаблением позиций Степана Степановича должно быть несомненно…»

Алексей Модестович снова прочертил по известному уже кругу мыслей, потому что любил приятное и был честолюбцем.

«Как и всё, впрочем, — тут же сказал себе Алексей Модестович. — Как и всё, впрочем. Всё стремится к более высокой точке, и всякий желает достигнуть её первым. Весь вопрос в том, кто кого обскачет…»

Последнее речение было его любимым. В обиходе Алексея Модестовича оно представляло собой некую жизненную формулу, и, сидя вечером за преферансом, он приговаривал, хитроумно разыгрывая шесть без козырей:

— А нуте-ка, посмотрим, кто кого обскачет.

У Аркадия Борисовича были свои основания скинуть со счетов строптивого ученика, у Никишина свои причины, толкавшие его взяться за ружье, но и те и другие ровно ничего не значили для старика хирурга. Он сделал всё, что мог, для того чтобы опровергнуть расчеты и намерения обеих сторон, но и он не мог точно определить сейчас, чем закончится этот трехсторонний поединок. Хлороформ, нож, кислород — в конце концов, этого могло оказаться недостаточно для победы над двойным врагом.

В глухой тревоге ждал Рыбаков поздно вечером исхода этой неравной борьбы. Геся вышла к нему строгая и нахмуренная.

— Плохо, — сказала она, подбирая тесемки халата.

— Плохо? — испугался Рыбаков. — Неужели нет надежды?

— Надежда всегда есть, — невесело усмехнулась Геся, — но жизни уже почти нет. Он потерял слишком много крови.

Рыбаков болезненно сморщился и закусил губу.

— Но неужели нельзя что-нибудь, сделать, чтобы спасти его?

Геся покачала головой.

— Я говорила с дежурным врачом. Я видела Никишина. И мне кажется, Митя, — она запнулась, — мне кажется, что, пожалуй, уже не о спасении, а о мести говорить надо, о борьбе.

Геся выпрямилась, глаза её потемнели, в них блеснул жестокий огонек. Она откинула со щеки волосы и быстрым шепотом выговорила:

— Мы должны бороться, Митя, бороться изо всех сил. Мы должны отплатить за всех, кто страдает и гибнет, за всё, что они с нами делают, за всё; и сделать так, чтобы подобные факты были невозможны. Понимаете?

Рыбаков кивнул головой. Лицо его потемнело. Да. Он понимал, начинал понимать. Он получил вчера из Петербурга от введенцев письмо и материалы. Там был устав совета ученических старост, сведения о работе межученической социал-демократической организации, были газеты. Он прочел каждую строчку этих газет. Обыски, аресты, охранка, избиения… Ученик восьмого класса Введенской гимназии Н. Смирнов покончил с собой выстрелом из револьвера. Гимназист Олаф ушел поздно вечером один на реку, сел на край проруби и дважды выстрелил в себя… Это в Петербурге. А здесь? Разве здесь не то же самое? Вот это всё с Никишиным хотя бы. А если посчитать и другое: если вспомнить о пальцах Заборщикова, или о ноге Спирина, или о тех, что лежат вповалку в зловонных рабочих бараках, выселенные на какие-то смрадные жизненные задворки. Он уже не мог не думать и о них, думая о товарищах, думая о себе. Разве не сближались поневоле их судьбы? Разве и Никишина, и Ситникова, и его самого не пытаются оттеснить от больших жизненных путей, затолкав на те же задворки, отняв право мыслить и поступать честно и согласно с человеческим достоинством?

— Понимаю, — сказал Рыбаков глухо. — Бороться. Да. — И тихо добавил: — Я не знал, что вы такая.

— Да? — брови Геси дрогнули. — Ну теперь знайте.

Они замолчали. Рыбаков застегнул шинель.

— Вы уходите? Вы не придете больше?

— Не знаю. Может быть, под утро. У меня работа ночью. Но это всё равно. Кто-нибудь из товарищей будет приходить. Вы всю ночь дежурите?

— Да. Всю ночь. До утра.

Геся искоса взглянула на Рыбакова, потом спросила быстро:

— А что у вас за работа ночью, Митя? Это имеет отношение к тормозам? Я угадала?

— Угадали, — кивнул Рыбаков. — Сегодня ночью тормоза будут сняты.

— Расскажите, — попросила Геся.

Он поглядел на её строгое лицо и принялся торопливо рассказывать о гимназических делах, о кружках, о листовках, о комитете, о забастовке, о предполагавшемся вечером собрании, о выпускаемой ночью газете.

— Дайте газету и к нам в школу.

— Хорошо. Если успеем к утру выпустить — принесу.

Он торопился. Через час собрались комитетчики и просидели до глубокой ночи. Ко всем событиям бурного дня прибавилось ещё одно. Стало известно, что гимназические сторожа обходят квартиры старшеклассников и берут с родителей подписку о том, что их сыновья завтра аккуратно явятся в гимназию. Очевидно, Аркадий Борисович брал снова бразды правления в свои окрепшие руки и начинал действовать со свойственной ему решительностью.