Игорь Гергенрёдер - Донесённое от обиженных

Как и ожидалось, основная часть отряда вошла в станицу первой и — прямиком к площади, к ограде, за которой затаились стрелки и скрывалась старенькая, но вполне зубастая пушка…

— Итог… — Прокл Петрович говорил тоном как бы извинения за то, что рассказ может показаться хвастливым. — Начисто аннулирована боевая единица: свыше семисот штыков и сабель, при четырёх пушках и двенадцати пулемётах.

Ему зааплодировали. Ротмистр-улан, длинный и тощий, как Дон Кихот, но с круглощёким лицом эпикурейца, в продолжение рассказа с деловым самозабвением крякал и взмыкивал и за этим опустошил тарелку жирной ухи. Во внезапном напряжении подняв указательный палец, словно трудно добираясь до некой догадки, он просиял и выговорил изумлённо:

— Спиртику хряпнуть в честь хорунжего?

Отозвались слаженно и сердечно:

— Беспременно!

— Браво, ротмистр! Вот умница!

— Да не даст спирту буфетчик…

Захлопотали, побежали к буфетчику. Спирту, в самом деле, не достали, но принесли первача. Поначалу поднимали стаканы «за воителя», «за геройские седины», «за станичников — сокрушителей красной орды!» Затем стали брать размашистее:

— За возрождение великой России!

— За державу с государем!

— За российские честь и престол!

Кровь в хорунжем кипела жизнерадостно и бесшабашно. Его приняли по достоинству, и сердце перегревал тот пламень, что, бывало, так и перекидывался в души слушателей.

Прокл Петрович начал на возвышенно-ликующей ноте, не совсем учитывая её противоречие с тем, что говорил:

— Господа, не будем забывать — народ пойдёт только за новыми политическими призывами! Слова «государь», «царь», «престол» лишь оттолкнут миллионы простых людей. И ни в коем случае нельзя их осуждать за это. Николай Второй совершил беспримерное в русской истории предательство!

Не отвлекаясь на возникшую заминку, оратор взывал к разуму слушателей: законы России не предусматривали отречение правящего императора, и потому он, отрёкшись, тем самым соделал самое тяжкое преступление против государственного строя. В разгар труднейшей, жертвенной войны царь выступил первым и главным — впереди всех революционеров — разрушителем российской законности…

Затосковавший вокруг озноб встряхнулся гомоном. Первым Антон Калинчин, нервно дёрнув ноздрёй, прокричал страдальчески-ломко:

— Как можно так винить государя? Его вынудили отречься!

— Никакой нажим не может служить оправданием. Законы предоставляли царю полную власть самодержца, — стал доказывать Прокл Петрович. — Никакая угроза не оправдывает уход часового с поста. Присяга обязывает миллионы людей идти под пули. Тех, кто не выполнил долг, судят военно-полевым судом, объявляют трусами. Царь испражнился на головы людей, верных присяге, плюнул в святую память всех тех часовых, что погибли на посту. Сам он трусливо ретировался со своего поста…

Кругом поднималось закрутевшее озлобление.

— Чёрт-те что — такую гадость говорить! А ещё сединами убелён.

— Самогоночка в голову ударила.

— Что у пьяного на языке — то у трезвого, известное дело…

Тесное окружение героя дня поредело. За столом остались Антон Калинчин, два казачьих офицера и улан. Тот спокойно предложил выпить ещё, махом опорожнил стакан, закинув назад голову, и, замедленно устанавливая взгляд в хорунжего, поделился:

— Ненавижу социалистов — и левых, и правых, и каких угодно — но о царе вы правы. Припекло, и он бросил пост: рассчитывал — его ждёт райская частная жизнь. Никак не полагал, что его тут же — под арест…

Есаул, продолговатым лицом напоминавший щуку, приподнял тонкую губу над выступающими вперёд зубами:

— От вас я не ожидал!

Ротмистр раздражённо вскинулся:

— Я от германцев две пули принял, повалялся в госпиталях! И это обращено в пустой «пшик»! Кто был на войне не дурнем — увидели, чего царь стоит. Не умеешь управлять — назначь главу министров, дай ему особые полномочия, всю полноту власти! Поставь на этот пост твёрдого генерала, сам отступи на второй план. Престола же не покидай — не рушь устой устоев!

Со мной в госпитале, — продолжил, не успокаиваясь, улан, — поручик лежал один, из приват-доцентов, учёный по японской истории. Он рассказывал — у японцев как бывало? Во время боя князь сидит на холме позади своих войск, и каждый, кто оглянется, видит — князь на своём месте! Командиры командуют, а князь сидит спокойно, недвижно и этим замечательно здорово действует на войска.

Так и наш народ привык, что в беломраморном дворце в Питере сидит царь-батюшка, Божий помазанник, всеобщий властелин — и на этом стояла и стоит русская земля! Исстари это велось и иначе не бывало!

Офицер заключил в сердцах:

— А тут вдруг сам царь и пренебрёг! По святому народному — копытом-с!

— Вы что же, господа, — прапорщик Калинчин несказанно волновался, — забыли, что на государя ополчилось всё окружение?

— Ну и пусть бы свергли! — резнул ротмистр. — Это не сломало бы народных представлений о мироздании. Русские люди бы поднялись: вернуть престол царю! бей изменников!

— Потому и не решились бы свергать, — сказал до сих пор молчавший сотник и по-мужицки поплямкал ртом, затягиваясь самокруткой. — А чтоб прикончить бузу в Питере, — проговорил с недоброй весёлинкой, — тамошних сил бы хватило. Но им нужен был ясный, прямой приказ императора — действовать по военному времени! как в девятьсот пятом было, когда семёновцы поработали. Полковник Риман имел приказ: «Пленных не брать, пощады не давать!» [15]

Есаул воскликнул с острым мучением в тоне:

— Почему государь не предложил престол Николаю Николаевичу? Тот унял бы и думу, этих трепачей-адвокатишек, и разнузданную шваль в солдатских совдепах!

Прокл Петрович, предупредив, что не хотел бы обидеть лиц немецкого происхождения, коли они есть среди его собеседников, сказал:

— Ни отрёкшийся царь, ни Николай Николаевич, ни Михаил Александрович, — имена он выговорил с лёгким презрением, — не годятся по той причине, что они — люди с чужими паспортами!

Ротмистр, занявшийся жареной уткой, крякнул — то ли от наслаждения жарким, то ли от услышанного. Есаул и Антон Калинчин вперили в Байбарина пытливые взгляды, какими буравят человека, заподозрив, что он не тот, за кого себя выдал. Сотник, сидя в табачном дыму, как в коконе, ухмыльнулся хитрецкой мужицкой ухмылкой и почти прикрыл щёлочки глаз.

Прокл Петрович, не замечая, что пальцами отбивает по столу такт, начал в тревожном вдохновении:

— Народ пребывал и пребывает в убеждении, будто его царями были Романовы, тогда как это — Гольштейн-Готторпы!

Он разъяснил, что государь одного из германских государств — герцогства Гольштейн — был преподнесён русскому народу под фамилией Романов. К обманутым отнеслись более чем пренебрежительно: их царь Пётр Фёдорович у себя на родине по-прежнему оставался Карлом Петером Ульрихом фон Гольштейн-Готторпом.