Игорь Гергенрёдер - Донесённое от обиженных

Байбарин настойчиво определил:

— Повинны немцы-самодержцы, которые обманом присвоили русскую фамилию! Полтора с лишним века они доводили народ до, как вы выразились, чехарды…

Он вновь ринулся штурмовать чужой замкнувшийся разум:

— Крестьян у нас — семь восьмых населения. И в какое положение их поставили — относительно тех же немцев-колонистов? Тем — по тридцать десятин земли на семью бесплатно! И прочее и прочее! А на семью русского мужика приходится в среднем четыре десятины. Да и за те он при царе — аж с отмены крепостного права! — вносил выкупные платежи…

Хорунжий затронул вопрос, в то время ещё не забытый: он волновал Льва Толстого, который в статье «Царю и его помощникам», написанной в марте 1901, призывал отменить выкупные платежи, давно уже покрывшие стоимость выкупаемых земель.

Не забыл напомнить Байбарин, как за недоимки уводили со двора крестьянина последнюю овечку, выносили из избы самовар — зато неизменно оставались натуральные повинности: то, что нужно было выполнять, не получая никакого вознаграждения. Строить и ремонтировать дороги, мосты, перевозить на своих подводах казённые грузы, обслуживать почту, пускать на постой — кого укажет власть.

Не имел русский хлебопашец, даже в начале двадцатого века, и полной личной свободы, что представлялось Европе варварством. Переезжать с места жительства крестьянин мог лишь при наличии паспорта. Но чтобы получить его, требовалось разрешение.

— Посему не русским бы мужичкам называть царя батюшкой! — гнул своё хорунжий. — Другой народ имел для того оснований поболее.

В самом деле, трудно ли по картинам, которые запечатлели Глеб Успенский, Николай Успенский, другие писатели, представить попечение династии о русском селе?.. Оно, как в средние века, жило натуральным хозяйством, и всё необратимей (и после отмены крепостного права) было оскудение. Плуг не мог вытеснить соху, бороны по большей части оставались деревянные; мало кто имел веялки — веяли зерно, по старинке пользуясь лопатой. Наделы с годами лишь сокращались. Падало поголовье крестьянского скота, всё больше становилось безлошадных дворов. Лесов сохранилось так мало, что вместо дров топливом служил высушенный на кизяки навоз: поля лишались удобрения. Много лет количество выращиваемого хлеба на душу — не росло. С.С.Ольденбург — историк-монархист — и тот в книге «Царствование императора Николая II» признаёт «понижение экономического уровня» в деревне, пишет, что «застой местами превращался в упадок».

Девяносто процентов крестьян едва кормилось собственным хлебом: везти на продажу было нечего. При неурожае тотчас распространялся голод, ставший неумолимо-частым массовым бедствием. [18]

Европа давно забыла о таком. Не голодали и немецкие сёла в России. Колонисты всегда располагали запасами хлеба, владели внушительным поголовьем скота и богатели, торгуя мукой, мясом, шерстью не только на внутреннем рынке, но и поставляя продукты за границу. Мы могли бы привести столько впечатляющих примеров, что этого оказалось бы более чем достаточно для самого взыскательного читателя. Но подумаем о тех, кого отступления утомляют, и, отослав дотошных к книге Григория Данилевского «Беглые в Новороссии», книге, где рассказывается и о немцах-колонистах, вернёмся к беседе в офицерском собрании.

Прокл Петрович, живописуя притеснения податного русского люда, всякий раз возвращался к тому, что Голштинский Дом «месил-месил, пёк-пёк и испёк невозможность не быть всероссийскому мужицкому бунту против помещика, чиновника, офицера и любого, кто кажется барином». На чём теперь и греются красные.

Есаул смотрел на него, точно колол иголкой:

— Отчего вы с нами сидите? Шли бы к эсерам! Я не их поклонник, но сейчас мы с ними, и это правильно. Так у них давно разобрано, чем мужичка оделить, как на путь наставить…

— Я пойду к эсерам, — смиренно сказал Байбарин, — пойду ко всем, кому узость партийного мышления мешает увидеть: свержение монархии имело национально-освободительную подоплёку!

— Вот вы говорите, — обратился он к сотнику, — бузу в Питере можно было бы прихлопнуть — получи войска приказ. Но не мог, никак не мог царь пойти на то, на что пошёл в девятьсот пятом, когда Мин, Риман, Ренненкампф, Меллер-Закомельский [19]расстреливали восставших или только заподозренных сотнями. Тогда , — сделал ударение хорунжий, — не было войны с Германией — и потому немцы могли расстреливать русских без опаски попасть в жернова!

Он усмехнулся усмешкой отчаянного терпения:

— А в Феврале?! Стань известно приказание в народ стрелять, а тут и откройся, что не только царица — немка, но и сам царь — Гольштейн-Готторп? Что содеяли бы с семейкой? Оттого и хватил венценосца пресловутый «паралич воли». Никогда ростбифов с кровью не чурался, да вдруг потерял к ним вкус.

У ротмистра появилось выражение уступчивости на круглощёком лице:

— Не знаю, не знаю, может, оно и эдак. Но сейчас-то, при нынешних наших делах, ради чего нам в том копаться?

— Ради правды! — произнёс не без драматизма Байбарин, и прозвучал прочувствованный монолог идеалиста о силе, которая в правде: — Эту силу обретём, когда и сами уясним правду и простому человеку передадим. Раскол у нас не между мужиками, с одной стороны, и теми, кто причислен к барам, — с другой. Нет! Не здесь быть гневу. Пусть гнев падёт на прямых виновников. Продажная знать и верхушка духовенства, ища личных выгод, покрывали обман голштинцев. Те и поставили русских ниже своих сородичей. А другие коренные народы и вовсе были кто? Юдофобия насаждалась… [20]

— Вон оно что! — пригвоздил сотник. — Наконец-то вылезло, за кого стараетесь!

— Примите к сведению, — разнервничался Байбарин, — я не собираюсь делить, кто выше, кто ниже: русский, башкир, еврей, калмык или камчадал.

Есаул кашлянул и проговорил ядовито и зловеще:

— Так это большевицкий интернационал. Что же вы всё обиняком да исподволь? Скажите, что агитируете за него.

Прокл Петрович ощутил, как стиснулись его челюсти, он с усилием разжал их:

— Большевики едут на обмане, и тут они — достойные восприемники голштинских деспотов! — объявил он в лицо ненавидящей закоснелости: — Те преподнесли им все условия для заварухи, подарили войну со всеобщим развалом — как же мог не удасться красный переворот?

— Вы ещё, ещё побраните красных-то, — ехидно поддел сотник, — безбожники, мол, кровопивцы, сволочь… И добавьте, что монархисты, духовенство, офицеры — таковы же.

Есаул бросил ему с резким недовольством:

— Это уже шутовство какое-то! — Он повернулся к Байбарину: — Вы, часом, не заговариваетесь — из любви высказывать интересное? — замолчав, постарался придать злому лицу презрительно-уничтожающее выражение.