Игорь Гергенрёдер - Донесённое от обиженных

Теперь всё время кого-то сдёргивали с колеи, отправляли в лагеря, постреливали. Но другие из-за этого колеи своей не бросали — делали карьеру, интриговали, любили. После работы ходили в кино. Справляли праздники. Убывали в отпуск.

С началом лета Вакер стал на выходные выезжать в подмосковную деревушку близ села Бирюлёво. Деревню облюбовали столичные интеллигенты средней обеспеченности, в их числе — писатели, ещё не выслужившие собственных дач, журналисты. Это было улыбкой судьбы для жителей, которые понастроили времянок и перебирались в них на весь сезон, освобождая дома постояльцам. Им продавали парное молоко, топлёные сливки, творог, с огорода — редиску, молодую картошку. Из лесу отдыхающим приносили ягоду. Они и сами ходили за нею и по грибы.

Вакер останавливался у вдовы агронома, средних лет женщины, в чьих рыжих волосах, однако, седины не замечалось. С первого взгляда было видно: в свою пору Галина Платоновна вызывала у мужчин интерес требовательный и неотступный. Вдова работала в колхозе бухгалтером, её дети, уже взрослые, жили отдельно, и она одна «владела хоромами», как со смесью зависти и почтения выражались деревенские. Бревенчатый дом делился на три комнаты, что встречалось нечасто.

Юрию отводилась комнатка с низко расположенным, но широким окном, и он, назвав её светёлкой, незабываемо польстил хозяйке. Иногда она смотрела на него так, что он читал в её глазах затаённо-горькое волнение. Наверное, никогда ещё она с такими жадностью и страданием не воображала себя лет на десять моложе… В то время у него была юненькая подруга, находил он игривое радушие и у других молодых женщин. Но любовь Галины Платоновны могла иметь некоторое немаловажное преимущество.

Как-то, когда она брала воду из колодца, Юрий вышел из дома и поднял вёдра. Она, с испуганно-заботливым выражением, схватилась за дужку:

— Зачем вам?! Я — привычная!

Он с обаятельно-смешливой непринуждённостью отстоял вёдра, отнёс их на кухню, и Галина Платоновна улыбнулась ему томительно-грустной, с влагой на глазах улыбкой.

Юрий, приезжая каждую неделю, ухаживал в манере основательной, доброй постепенности… Шёл на убыль июль, и шли в рост, густели ночи, когда поздним вечером он обнял женщину, и она остро прервала вздох, закусила губу, как бы подавляя смущение.

Ей было известно, что он журналист, а это означало для неё принадлежность к городскому начальству. Юрий сказал — когда другие после работы отдыхают, он пишет книгу. И достал из портфеля папку. То была не прежняя, а иная рукопись. Рассказывалось опять же о военных событиях в Оренбуржье — но происходили они весною не восемнадцатого, а девятнадцатого года, когда уже без комиссара Житора, возглавляемые другими вожаками, большевики-оренбуржцы покрывали себя неувядаемой славой.

Галина Платоновна смотрела на портфель с взволнованной гордостью за любимого человека: в те годы портфель указывал на особое положение владельца, которое народ связывал не только с образованием, но и с властью. А то, что Юрий ещё и пишет книгу , погрузило женщину в благоговейную робость. Он, стоя, стал читать, а она, сидевшая на кушетке, почувствовала себя так, будто ей протянули предназначенный другому подарок и ошибка сейчас обнаружится.

«Колчаковцы двигались к Волге, — читал Вакер, — Оренбург был почти окружён: осталась одна отдушина в сторону Самары…» Фразы предваряли эпизод с истопником. Им был высокий, с седыми усами старик, который всю жизнь проездил машинистом на паровозе.

В каморку к истопнику зашёл давний товарищ — моложе годами, тоже из машинистов. Ныне он командовал бронепоездом, отправлявшимся в бой.

Командир был озабочен положением, находя его тяжеловатым. Старик же расправил на столе газету «Коммунар» и неторопливо, с трудом и тщательностью, зачитал: «Рабоче-крестьянская Россия встрепенулась. Она мобилизует своих лучших сынов. Честные, стойкие, справедливые люди борются не за личное счастье, а за весь народ. Солнце должно светить всем одинаково».

Истопник поставил на стол горшок со свежесваренной картошкой. Он и командир снимали кожуру с горячих картофелин, бережно посыпали их считанными крупинками соли — молчаливо вникая в смысл газетных строк. Затем старик проговорил с горделивой убеждённостью: «Буржуи рублями, а мы — людями!»

Он проводил товарища на станцию и растроганно осмотрел бронепоезд, надёжно защищённый листами высококачественной стали. Две трёхдюймовых пушки и шесть пулемётов установлены на бронеплощадках. По-комариному попискивает пар, с брызгами воды вырываясь из тоненькой трубки… Неожиданно командир меняется в лице — ему сообщили, что машинист заболел: тиф. Кто поведёт бронепоезд в уже начавшийся бой под Сакмарской? И тогда истопник, превозмогая страшную усталость от прожитых трудовых лет, ступил на подножку. Кочегар подал ему руку. Весёлый парень выскочил из толпы провожающих, хлопнул себя по коленям.

«Вот они — оренбургские старики! — крикнул он. — Пусть Антанта не смеётся, а плачет, глядя на них!»

Вакер говорил хозяйке, до чего ему нравятся яблоки её сада! как сладки малина и крыжовник и как мило ему работается у неё.

— Разбаловала ты меня, — сказал он однажды с ласковой ленцой, приятно позёвывая, — только у тебя и пишется с настроением… Тебе не помешает, если я мои работы буду тут оставлять?

А он уже оставлял здесь кое-что из одежды. Разумеется, не помешали и работы. Галина Платоновна поместила под своей кроватью чемодан: в нём, под стопками чистой бумаги, лежала первая рукопись, которой не суждено было вырасти в роман. На самом дне чемодана хранились тетради хорунжего.

Юрий, приезжая, убеждался, что они на месте, потом в светёлке собирался с мыслями и посвящал себя сочинению о старике, ведущем бронепоезд… Между тем воздух становился по-осеннему прозрачен, потом повалил пухлый, рыхлый снег. Когда Вакер и Галина Платоновна, попарившись в баньке, пили чай с вареньем, как-то по-особенному уютно пахло вениками, которые бережливая хозяйка забирала в дом.

Зимой приезды Юрия стали редкими: ревниво держала газетная работа. А какое выдалось время: будто везут в «чёрном вороне» по ухабам, и чем далее — тем разухабистее трясёт. В марте после процесса по Антисоветскому правотроцкистскому блоку расстреляли Бухарина, Рыкова и ряд других именитых людей. С грозной неизменностью звучали призывы к бдительности. Оказалось, что великого пролетарского писателя Горького, его сына Максима, партийного деятеля Куйбышева, председателя ОГПУ Менжинского отравили подлые враги.

В сердце Юрия впивался холодок потрясённости: вождь, пропалывая поле, выказывал себя художником с живым воображением, которое засевало необозримые края уверенностью в непреложной правде… Размышлять о её сотворении было щекочуще-интересно и страшновато. Юрий заключал, что живёт в эпоху тайного чёрного романтизма — когда так важна зримая светлая романтика.