Игорь Гергенрёдер - Донесённое от обиженных

Юрия будоражило изощрённое, жгучее чувство: в какое оригинальное, щекотливое положение сумел он мысленно себя поставить! Немец, он разъясняет русской публике (пусть пока в воображении) противонемецкую нацеленность романа, до сих пор не понятого Россией! Сейчас, когда немцы подступили к Москве, когда патриотическая пропаганда важна, как порох, как динамит, имя Тургенева, известное каждому красноармейцу со школьной парты, здорово бы добавило паров. Если германское племя так унижало россиян при царях-немцах, прятавшихся под русской фамилией, то что будет с народом — начни открыто властвовать германский фашизм? Гитлер?

Юрий представил свою брошюру с новой трактовкой романа «Накануне». Брошюру зачитывают, разъясняют политруки в ротах, выдержки из неё перепечатывают газеты от дивизионных до центральных, её текст звучит по радио… Взыгравшему воображению явился плакат… плакат с портретом Тургенева в верхнем правом углу; посередине же — Инсаров, эффектно поднявший в воздух дебёлого, с выпученными глазами немца, который сейчас полетит в пруд…

Но одного Инсарова мало. Вакер опять схватился за книгу. В конце её Шубин пишет из Рима своему апатичному приятелю Увару Ивановичу в Москву: будут ли в России «люди» — те, надо понять, люди, которые не потерпят национального унижения? Увар Иванович «поиграл перстами и устремил в отдаление свой загадочный взор».

«Вот, вот что надо будет сказать…» — окрылило Юрия: на плакате представились политрук с наганом в поднятой руке, устремившиеся за ним на врага бойцы, у них грозные лица, руки крепко сжимают автоматы ППШ. «Это они — те самые люди, которых так жаждал увидеть русский классик! Сегодня их — целая армия. Какою тоской по ним дышат строки романа „Накануне“! Но только Советская Родина смогла дать их — мужественные, сознательные, они ненавидят поработителей святой ненавистью…»

Вакер стал прикидывать, какой срок, при загрузке газетной работой, понадобится ему, чтобы сделать дело. Дело, которое вознаградит и переменой национальности, и возвращением в Москву; вознаградит возможностями, какие открыты перед публицистом с именем.

Надежда на перелом судьбы трепала его не слабее лихорадки; он кутался в одеяло, ворочался, потел, пока, наконец, сонное забытье не снизошло к нему. Когда же он вышел в белесо-серое, обдавшее морозом утро с розовой полосой над дальним лесом, — пристукнула сухо выстудившая трезвость. В ночном хмельном возбуждении рисовалось, как кому-то наверху придётся по душе пример коммунистической сознательности: немец сумел увидеть в русской литературе ещё неизученные предостережения о немецкой опасности! Собрал, систематизировал доказательства того, что его соплеменники, его предки отнюдь не чувствовали благодарности к принявшему их народу… Коммунист, который нашёл в себе силы преподать такое открытие, заслуживает особых отличий.

От свежего ли воздуха, но теперь мышление обрело строгую ясность: а если наверху решат, что его работа должна принадлежать перу публициста, писателя с уже прославленным русским именем?..

Оно и впрямь оказалось бы гораздо действеннее. Много ли могла сказать массам неизвестная, да ещё и немецкая фамилия? Меж тем как чтимое имя сделало бы работу сразу же бьющей в цель. Ну, и само оно, разумеется, запламенело бы в ещё большем почёте… От представления, что его лавровый венок водружает себе на голову литературный корифей, Юрий вдруг до костей замёрз и пришёл на работу с сильным насморком.

Зима неохотно, мало-помалу сдавалась; по утрам лучи быстро съедали бахромчатый иней на густохвойных ветвях. Санный путь испортился, к полдню ухабы наполнялись грязно-жёлтой водой. В такой день расправляющей крылья весны Вакера вызвал по телефону районный уполномоченный НКВД. Не приглашая сесть, дал вопросительно-кротко улыбающемуся Юрию повестку о явке на лесозаготовительный участок. На вопрос, а как же с работой в газете, ответил отчуждённо ровным голосом:

— Есть постановление Государственного Комитета Обороны. Все немцы — независимо от партийной принадлежности, воинского звания, выборных партийных и советских должностей — мобилизуются в рабочие колонны на время войны!

По берегу Енисея теснились палатки; бараки из свежесрубленных сосен ещё не были выведены под крышу. Пейзаж, однако, уже получил категорическое завершение в колючей проволоке, вышках с часовыми, в насторожённых овчарках. Вакер, обрубая с поваленных стволов ветви и волоча их за сотню и более метров, по-новому оценил всю задушевность когда-то читанного стихотворения: «Отмотались мои рученьки, ломотой налились ноженьки…» После ледохода начался сплав леса. Работая на плоту, который течением ударило о затопленное дерево, Юрий сорвался в тяжело клокочущую ледяную воду.

Вытащили его чуть живого. Охрана позволила двоим лагерникам под руки отвести его в больничный барак. Лекпом (лекарский помощник) дал аспирину, а в спирте отказал. Мольбы Юрия, чтобы его растёрли сухим полотенцем, тоже не имели успеха — его выпроводили. Но через сутки он вновь был в больнице, врач определил острое воспаление почек. Не один день пролежал Вакер посинелым, хрипя туго, надсадно. Выкарабкался. Когда его выписали, лицо оставалось землистым.

Лесным воздухом подышать не привелось: ждала дорога. Он был внесён в список немцев, которых отправляли в Оренбургскую область, где для нужд нефтедобычи формировался один из отрядов Трудармии. В конце пути за дверным проёмом скотного вагона поплыла знакомая южноуральская степь. По прошлогодней щетинистой стерне мчался низовой ветер, кое-где пространство сияюще зеленело прошвой пробившихся всходов, увалы по горизонту угольно чернели пятнами свежераспаханного пара.

Со станции конвой погнал прибывших дорогой, обсаженной тополями, с их веток капал сок; над палой подгнившей листвой доцветали ландыши. Потом глазу открылся сизоватый, в ряби от ветра пруд, который лежал на плоской, без кустика, равнине. За прудом врос в землю серый деревянный домик. Перед ним была произведена перекличка. Стройный с седыми висками мужчина, державший в руках тетрадь, назвав фамилию Вакера, приостановил на нём взгляд, а после поверки спросил:

— Вы в газете не печатались?

Он помнил кое-какие выступления Юрия и, оказалось, знал разницу между репортажем и очерком. Человека звали Аксель Киндсфатер, до выселения он преподавал русский язык в Саратовском университете, а теперь состоял помощником начальника колонны (колонной именовалось рабочее формирование).

— Вы ведь сын Иоханна Гуговича? — заинтересованно и уважительно спросил Киндсфатер. — Где он теперь?

В лагере на Енисее Юрий получил письмо от отца. Его с матерью выселили в Зауралье, и отец сообщал: мобилизованный в Трудармию, он назначен начальником коммунально-бытовой службы строительного треста. Огромный трест был в ведении НКВД.