Владилен Машковцев - Золотой цветок - одолень

— Баб Дусь, ты кому давала сонное зелье окромя меня? — обнял Сенька ласково и шутейно колдунью.

— Никому не давала, Сень. Вот уж лет пять никто не просит навар оглушной. А зелье портится быстро. Мы его настаивай токмо на осемь ден.

— А кто еще в городке умеет варить сие зелье?

— Дуняша Меркульева. И никто боле.

— А можно, баб Дусь, определить, что в сосуд с вином был подброшен сонный настой?

— Проще простого, Сеня. Натолки в березовой ступе осиновым пестиком сухие лепестки ромашки. Порошок насыпь в сосуд и капни соком синь-травы. И запламенеет дно краснотой кровавой. А вот яд бледного гриба разнюхать мудрено. Потребно взять вывар из печени петуха...

— Мне про яды грибов, баб Дусь, не интересно...

— Прости, Сеня. Выжила я из ума. Редко нисходит просветление. А тебя люблю. Ты ликом на моего Егорушку похож... Сгиб он на сторожевой вышке давно. Я вот на него гадала, на тебя гадала... Да разучилась гадать. На воде с огнем получается, что ты мне смерть принесешь...

— Стерва! — прокартавила с божнички ворона.

— Мяу! — блеснул с печки зелеными глазами кот.

Слышно было, как затопотал кто-то по крыше. Но Сенька не верил ни в бога, ни в черта.

— Не тебе, ведьма, а мне грозит смерть! Гадалка паршивая! — вышел он из хаты знахарки.

С крыши избы кто-то бросил сосновой шишкой. За черной кривой трубой прятался чей-то отрок. Во дворе хрюкал кабан. Борона старая к стене прислонена. Кадушка с водой возле угла. Беден двор.

Писарь приплелся домой и никак не мог справиться с растерянностью. Его успокоило лишь решение убить бабку Евдокию. Убить немедленно.

— Старуха сама навела меня на сию мысль. Я не живодер, не кровопивец. Я не могу отрубить голову даже курице. Опасность меня заставляет свершить преступ. Я же не питаю зла к ведьме. Можно сказать даже, что я ее жалею...

Убивать старуху писарь вышел, когда народ с игрищ разбрелся по домам, когда торгаши укатили в лабазы с вином. Идущему на убийство почему-то вспомнилась отрубленная голова кукареки, повязанная шелковым платком. Тот петух, залетевший без головы на крышу сарая. Сенька бормотал:

— Клянусь, что я не злодей. Никогда в жизни больше не стану помышлять о вреде человекам. А бабку убить потребно. Если я не уничтожу колдунью, она меня выдаст. И придется мне погибать в страшных муках на дыбе, в подполе у Меркульева. А я такой молодой, знаю латынь, читаю древнегреческие пиесы. Меня может взять библиотекусом папа римский. Я нужен миру! А без колдуньи человечество обойдется!

У чистого колодца писарь встретил Дарью Меркульеву.

— Я с полными ведрами, потому к удаче! — улыбнулась приветливо жена атамана. — А что это ты там прячешь за пазухой, Семен Панкратович? Никак, мясоруб? Уж не собрались ли рубить второй палец?

— Я кузнецу несу наточить.

— Кузьма у причала, челны готовит, уходит он к Магнит-горе, Сеня.

Едва писарь миновал Дарью, как встречь выскочила из харчевни Верка Собакина.

— Сеня, пожалей меня! Напиши мне бумагу, что я не Собакина, а Соболевская. И чтобы с печатью была роспись.

— С какого киселя ты, Верка, хошь стать Соболевской? Ты же по матери Домрачева, по жизни — Собакина...

— Не хочу быть Собакиной. Сие грубо и погано. А мне потребна возвышенность.

— Так ведь люди-то знают, что ты Собакина!

— Не про себя я беспокоюсь. Лет через двести-триста в нашем роду будут уже одни благородные Соболевские. Меркульев завсегда бачит: мол, уперед потребно смотреть на сто лет!

— Хорошо, Верка! Тащи десять червонцев, тогда станешь Соболевской! Нарисую тебе бумагу с печатью войсковой.

— Ты, Сеня, рехнулся? За десять золотых мне в Астрахани нарисуют бумагу на архиерейскую дочь... И с царской печаткой!

— Брешешь, Верка. В Астрахани с тебя сдерут двадцать червонцев. А тебе денег жалко? Тогда ходи Собакиной! — двинулся писарь дальше.

Он убыстрил шаг, а Верка засеяла вслед:

— Сень, подожди! Я согласная! Завтра принесу червонцы!

Нелепые встречи следовали одна за другой. Возле дувана писаря задержал Гунайка.

— Семен Панкратович, у меня донос на отца Лаврентия. Батюшка записывает в книжицу все казачьи деяния и даже покаяния прихожан. За поруху исповеди его могут расстричь, ежли известить патриарха.

— Ты откуль проведал про книжицу?

— Отец Лаврентий хранит ее в алтаре. Я залез нечаянно, погнался за крысой.

— Над протопопом я не судья, Гунайка. И Меркульев тоже не голова. Донос пиши сам. Мне не с руки. Я ведь не видел книжицы!

— Мы с Вошкой Белоносовым уже послали сказку в Москву. И все там описали: про хулу на царя в картине Страшного суда, про нарушение таинства исповеди...

Сенька поправил под полой сползающий топор, прищурился обрадованно, по-детски:

«Слава богу! Мне теперь не потребно строчить донос на батюшку, хотя меня и подбивает на сие Меркульев. Я не буду никому приносить зла. Вот зарублю токмо сейчас на свое спасение бабку Евдокию...»

— До свиданьица! — подобострастно раскланялся Гунайка.

— Нет, я не стану рубить колдунью острием. Я ударю ее обухом. Так лучше, не обрызгает кровью.

Во дворе знахарки хрюкал все тот же боров. Но сразу бросилось в глаза: на бороне свежая кровь.

«Курицу зарезала», — подумал Сенька, решительно входя в избу.

В полусумраке хаты после солнца писарь остановился, стал приглядываться. Евдокия сидела на чурбаке неподвижно. На лавке перед ней лежал голенький отрок с распоротым брюхом.

«Он же мертвый! — понял Сенька. — Чей же это выродок? Никак сынок Стешки Монаховой? Конечно, он! Бабка взяла его на лечение. Юнец жил у колдуньи недолго. Всего два часа назад он бросил в меня озорно сосновой шишкой...»

— Вот, помре, — проскрипела ведьма.

— Ты, баб Дусь, разрезала ему живот?

— Нет, упал он с моеной крыши на борону. Я хотела залатать, а малец помре.

Знахарка сидела к писарю спиной, не оглядывалась. Сенька вынул из-за пазухи топор, замахнулся, но ударить не мог.

— Будь проклят! — каркнула ворона, шумно хлопнув крыльями.

— Мяу! — прозвучало с полатей.

Мясоруб выпал из рук писаря. Сенька попятился и выскочил из избы колдуньи.

— Зачем я буду убивать ведьму? Ее уничтожат казаки! Потребно токмо крикнуть, что она распорола живот отроку.

Хата Федьки Монаха была рядом. Писарь вломился запыханно:

— Федька! Стеша! Колдунья вашего сына зарезала! Брюхо ему взбороздила ножом. Умер ваш агнец!

Сенька бегал по городку, сообщая всем страшную новость. К Меркульеву пришел в последнюю очередь, когда у избы Евдокии уже собралась шумная толпа. Монах вынес на руках своего мертвого сынка, стал показывать людям его распоротый живот.

— Доколе станем терпеть ведьму? — орал Михай Балда.

— Она у Аксиньи сынка съела! — рыдала Стешка.

— В огонь колдунью! — обратился к народу Герасим Добряк.