Владилен Машковцев - Золотой цветок - одолень

Сенька не сбежал тайком, а отпросился у князя, взял вольную. Мол, попался с Маняшей Милославской, хочу уехать. Любовные похождения Сеньки понравились Голицыну. Он долго выспрашивал подробности.

— Я только поцеловать ее успел, Маняща чиста и невинна! — юлил Сенька.

Князь ему не верил, хихикал мерзко. Рад был позору Милославских. Сеньку он одарил богато, письмо написал и отпустил на все четыре стороны. Голицын был убежден, что в библиотеке у него останется Охрим.

Так Сенька стал тайным посыльным Меркульева. Атаман ему наказывал:

— Никто не должен знать, куда ты едешь. Доберись до Астрахани и затаись до Егория голодного (23 апреля (6 мая)). Опосля с первым купцом иди на Яик морем. Плохо будет, ежли писарь улизнет от нас. Хучь умри, Сенька, а исполни поручь. Понимаешь, гром и молния в простоквашу! Докажи, что ты — казак! А Шереметьева ты грабил зазря. Я бы тебе так дал пять тыщ. Дьяк Артамонов схватит тебя, беги сегодня же, Сенька.

— Прощай, атаман!

— С богом! Казаки живут отчаянно!

Ермошка предложил Меркульеву послать с весточкой на Яик знахаркину ворону.

— Она у меня в клетке сидит. Как вырвалась Кума от собак в Астрахани, так и сидит. Я ее не выпущаю!

— Не долетит. Далеко до Яика, — засомневался атаман:

— Испыток — не убыток!

В тот же день к ноге вороны привязали писульку: «Писарь — дозорщик. Казните!..» Хорунжий вывез птицу в мешке за город и выпустил.

— Лети домой, Кума! Лети и кричи: «Писарь — дозорщик! Смерть дозорщику!»

Глупая ворона едва не погубила казацкое посольство. Она и не глянула даже в сторону востока. Птица прилетела в Москву, целую неделю она порхала с церкви на церковь и каркала:

— Царь — дурак! Бросай его за борт! Кровь за кровь! Орда сгорела! Писарь — дозорщик! Шинкарь — шкуродер!

Государю доложили о нехорошей птице. И как-то он вышел из палат под солнце.

— Царь — дурак! — сказала ему с крыши ворона.

— Я дурак? — удивился самодержец, задрав голову.

— Дурак! Шкуродер! — кивнула вещунья.

— Кто тебя научил так говорить? — спросил царь.

— Ермошка! — ответила простодушно пернатая говорунья.

— Кто такой Ермошка? — обратился Михаил Федорович к боярам.

— Есть такой блаженный... Нищий, дурачок, зимой ходит босиком. Одноглаз.

— Так закуйте его в колодки!

— Чо шары выпучила, стерва? — спросила ворона у какой-то боярыни.

Царь засмеялся. Пучеглазая боярыня онемела, чем и рассмешила всех.

— У вороны одна нога перевязана, — заметил дьяк Артамонов.

Три дня ставили подьячие силки и петли на крышах. За ворону обещали десять золотых. Но птица в ловушки не попадалась. Блаженного Ермошку заточили в темницу, схватив на паперти. А Ермошка — хозяин вещуньи — ходил с Меркульевым по Москве. Развязка пришла на торге.

— Царь — дурак! — дразнила стражу каркунья.

Меркульев прицелился тщательно и выстрелил.

— Промахнулся! — ахнул Ермошка.

Но перья от вороны полетели, задело ее пулей. Кума поднялась испуганно, кружанула и скрылась в облаке.

— Поймать бы мне сию птичку, — молитвенно скрестил руки на груди дьяк Артамонов.

Глашатай читал громко царский указ:

— А которые стрельцы и гулящие и всякие люди с табаком будут в приводе двожды или трожды, и тех людей пытать, бить кнутом на козле или по торгам. А за многие приводы у таковых людей порвати ноздри и носы резати...

Толпа стала расходиться. И в этот момент из-за широкой спины какой-то купчихи вынырнул дед Охрим. Он подсунулся к Меркульеву снизу, направил на него немецкий пистоль:

— Именем республикии!

Выстрел прозвучал куце, обрубленно. А может, Ермошке показалось, что звук был приглушенным. Меркульев глянул на Охрима удивленно. И упал нелепо, не по-атамански: сначала на колени, а после изогнулся, как в рабском поклоне, и ткнулся лбом в грязный мартовский снег. Из горла у него хлынула густая пенистая кровь. Толмач стоял над Меркульевым недвижимо.

Артамонов подошел к Охриму, тронул его за плечо:

— Пойдем со мной, старик.

— За него? За убийство Меркульева?

— Нет, за ограбление Шереметьева!

Охрим выхватил из-за пояса второй пистоль, выстрелил в дьяка и побежал в толпу торгового ряда. Два стрельца погнались за ним, но быстро потеряли след. Укрывают московляне того, кто бежит от стражи. Подоспевший Аверя остановил мужика с повозкой, забросил на сани Артамонова и Меркульева.

— Вези к лекарю, немцу. Дьяк вроде бы живой.

— А платить кто будя? — разглядывал мужик свой лапоть, тыча в него кнутовищем.

— Я тебе так заплатю, что у тя шкура слезет, — нахмурился грозно Аверя.

— Пошла, окаянная! Пошевеливай, искрометная! — испуганно понукал мужик мослатую клячу.

Подьячий ринулся в толпу, надеясь захватить убийцу-разбойника. Мужик отъехал за переулок, оглянулся. За розвальнями бежал Ермошка. Отрок не страшил возницу. Мужик остановил лошадь!

— Тпру! Стой, неудержимая! — и начал стаскивать подстреленных за ноги, чтобы бросить их под забором лабаза.

— Ты что творишь? — спросил Ермошка.

— Трупа намось некуды! Ин кобыла мертвяков боязливится.

— Вези к лекарю! Я дам тебе алтын! — выкрикнул Ермошка.

Рядом не было своих. Бориска где-то запропал. И никто из казаков не ведал о случившемся. Вся тяжесть горя обрушилась на одного Ермошку.

Подьячий Аверя был возбужден: его кабаний лик подергивался, вспотевшие залысины поблескивали. Ликование, предчувствие великого свершения и радостная растерянность не давали ему сосредоточиться на одной мысли. Он ходил в пыточном подвале, закинув руки за спину, как это делал обычно дьяк Артамонов. Аверя был вместо дьяка. От неограниченной власти захватило дух. Десять лет он прозябал мелким доносчиком, семь лет выслеживал воров, ловил на торге мошенников. И за всю жизнь не мог накопить денег на хорошую шубу. Не мог жениться, поставить дом. Аверю содержала кухарка патриарха, рябая, тестообразная баба. Голодное детство в семье пономаря, унижение, побои. Все помыкали Аверей. И кухарка Матрена притеплила его из жалости.

«Я не помышляю целовать Маню Милославскую. Но неуж мне суждена токмо эта корявая репа? Я не зарюсь на собольи меха, но добрую шубу должно заслужил. Я не тщусь стать князем и царем, но в дьяки гожусь!» — думал утаенно подьячий.

И вдруг сбылось! Аверя вершил дела дьяка. По его воле были распяты у стены дознания Хорунжий, сын кузнеца Бориска и одноглазый московский дурачок Ермолай. Палач обиходил плетью схваченных преступников излишне старательно. С них свисали окровавленные лохмотья одежды и клочья кожи. Бориска впадал в беспамятство, под ногами его растекалась лужа мочи и сукровицы.

— Пошто пытаешь дитятю? Ублюдок! — плевался и скрипел зубами Хорунжий.