Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого

Ещё от места знал он несколько: демократия — это значит новый порядок, как сейчас, без власти; пролетариат — это кто сам своими руками работает, вот как ты, первый рамонский бочар; программа — это значит что наметила партия делать. Но дальше слова нарастали комом, и каждый день по многу: реформа, фракция, коалиция, диктатура, сепаратный, активный, организовать, интернационал, результат, перспектива, мотив, диагноз, колоссальный, трагизм, организм, металиризм, — ёлки-палки! А там хуже, хуже: психологически, константировать, иерахия, протиционизм, этузиазм, санционировать, — не всегда и записать успеешь, и не каждый офицер тебе объяснит. И всё же — добивался Горовой объяснений, а потом, с книжечкой сверяясь, уже и говорщиков понимал. Только быстрая хватка его и выручала, но попотеешь. И больше эти слова нагораживали советские-партийные, а министры — те даже проще.

В той же книжечке и фамилии записывал — и фамилиев мелькало немало, их тоже знать надо, если хочешь разбираться.

Вчера пришёл военный министр Гучков — сам-то из постели, говорит, но деловой. Но и, однако, силы в нём нету, зовёт на победу — а армию ему не вести, нет.

А нам — как раз вождя надо крепкого. Уже руки онемели — винтовку держать, в головах тьма разбрелась, долга война, долга не в меру, — вождя нам надо крепкого.

Потом Керенский, живчик вертлявый, совсем и не к военному делу приставлен, а долго почему-то говорил, да захлёбывался, да весь душой исходил, как будто с церковной паперти каялся, что душа его неспокойна, что дело так пойдёт к гибели, — это он верно забирал, прислушались ребята, — и жалеет, что не умер два месяца назад, — а это уж как в лужу. Всё пугал, пугал, как может плохо пойти, а что ж делать-то нам? Не сказал. Остерегайтесь, есть суд истории, трезвость, дисциплина, а как нам из ямы выбираться — не сказал.

Вот то-то и оно. Оно-то самое и трудное. Но — надо найти. И нам самим — тоже искать, вот здесь хотя б собравшимся.

Но и самим думать не дают, всё время от Совета руководствуют, вчера — длинный такой кавказец Церетели был председатель. Тоже долго внушал.

А сегодня объявили, что будут выступать один за другим три помощника военного министра, — и да, вот они все явились, три генерала, и ждали очереди перед солдатами объясниться, вот как!

Сперва — генерал Маниковский. Военное снабжение — величайшая тайна, и подробно нельзя её тут объяснять. Никто не знал масштабов войны, сперва запасов было только на 4 месяца. А в 16-м году как стали нагонять — так посадил нас транспорт. Но сейчас заводы работают хорошо, и уже с лихвой порыли революционный перерыв. (Ой, врёт, наверно.) Ждём помощи из-за границы, самая мощная — Америка, хотя одно время казалось, не действует ли она заодно с немцами: как идёт судно с русским заказом — так взрыв или пожар. А теперь — будет исполнять.

По снабжению — так стали ему и кидать: почему пулемётов на фронте мало? и телефонных аппаратов? а в Петрограде — сколько хочешь.

И генерал — совсем по откровенности:

— Вы знаете, какое подлое, подозрительное время мы переживаем. Пойдёшь отнимать — заподозрят: куда, зачем? А вы пойдите сами в Совет и требуйте, чтоб каждый пулемёт был возвращён в армию.

Горовой — звонко через зал:

— А почему мы не видим на фронте автомобилей? Раненых трясут в телегах. А тут — весь Питер на автомобилях кается, и сестёр катают.

И со всех сторон кричат: верно! верно!

И генерал улыбается:

— Правильно, правильно. А вы, господа, обратитесь сами в Совет и скажите, что это — недопустимо.

— Нет, прикажите им вы!

— В том-то и беда, — жмётся генерал, и самому смешно, — что не послушают они нас. Это — вы прикажите!

Шумно плескали ему. Вот дошло — чтоб мы сами приказали! Так мы не даром сюда сошлись, надо нам, ребята, что-то устроить. А, Кожедров?

Кожедров всё молчит. А в кулаках — по пуду.

Второй генерал — Филатьев, по финансам и по законам.

— Я — даю деньги на войну. И вот этой самой рукой каждые три дня подписываю ассигновку в 100 миллионов. Но война стоит ещё больше того — 40 миллионов в день.

Мам-ма родная!

А пострадавшим от войны пособия? Будут всем. А отставленным генералам почему пенсии большие платят? А вот: генерал Беляев, под следствием, содержится на 40 копеек в день.

Довольна братва.

Ещё генерал, Новицкий. Этот — мол, ничего не успеваем:

— События идут с головокружительной быстротой. Мы работаем по 24 часа в сутки, и праздников нет.

Так и мы 24 и без праздников, удивил! А офицеры, засевшие в тылу? Будут отправлены на фронт. А которые уклоняются через Красный Крест и Земгор? Мол, нельзя, окажемся в затруднительном положении; но санитаров моложе сорока лет пошлём на передовые. А маршевые роты, будут идти? А как отдание чести? Вот — на днях приказ, отменим.

Ну и дураки, думает Горовой. Честь бы и не отменять, крепче держалось.

Теперь — ещё один генерал, Бурденко, по санитарной части. Во, раскозырялись генералы. Но — как будто и четырёх этих генералов мало — объявляют: сейчас опять будет выступать сам военный министр!

Во как! То знать нас не хотел — а то два дня подряд.

Чернега щёки толстые надул, посмеивается: мол, это я туда съездил, я их всех подрасчистил.

А Гучков — если и вчера из постели был, то сегодня и вовсе — тёмный, болезный, и голос некрепкий, но тихо в зале:

— Разрешите мне говорить с вами не как военному министру. Я буду говорить с вами как русский человек. Сегодня я передал Временному правительству письменное заявление с просьбой освободить меня от поста.

И прочёл то заявление.

Замер зал: о-го-го-го, куда зашло! Ежели военный министр отказывается — то в каком же положении, значит, армия? мы с вами?..

А Гучков — печалуясь:

— Но на мне лежит ещё одна серьёзная обязанность: дать отчёт вам, а через ваши головы вашим товарищам, всей доблестной армии, и всем русским людям, — почему я вынужден был решиться на этот шаг. Я — вообще мало чего боюсь, а прежде всего боюсь — голоса собственной совести. Входя во Временное правительство — я не искал власти, не домогался её. Господа! И 12 лет назад меня два раза звали к власти, и я два раза отказывался. Я не могу оставаться во Временном правительстве потому, что сегодня вся правительственная власть и военный министр поставлены в такие условия, что выполнять свои задачи — не могут.

Это — он говорил, а понял Горовой: пришёл министр — пожаловаться на кого-то. Им — первым, а через них всем.

— ... Через вас я обращаюсь к демократии и всему русскому народу. И у демократии, как и у всякого владыки, есть льстецы, которые хотят затуманить ей голову.

Пра-авда! — обрадовался Горовой. Он и сам, потёршись, уже чувствовал: что где-то близко кривда вьётся, душит — да вот как её ухватить? Ну-ка, ну-ка!