Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого

— Конечно, — всё громчел Зиновьев, — братание должно быть организовано на всех фронтах, в международном масштабе, и вот будет мир. — И уже в воп: — Вся власть Советам! И эта власть даст мир! хлеб! и свободу!

Да свободы у нас по горло. И хлеб ещё есть. А вот как с войной?

Похлопали кой-кто и этому.

Объявили перекур. Тут же в зале и закурили. Потолкались. Подходил Крыленко как председатель армейского комитета отчитывать Горового, зачем так против большевиков.

— А почему — батрацких? А крестьянских куда дели?

— Ну и крестьянских, конечно, это он пропустил.

— А ремесловых? Меня вот — куда?

После перерыва выступал доктор, Менциковский. Мол, если власть и перейдёт в руки Советов — так Вильгельм тоже не испугается, прошли те времена, когда стены рушились от иерихонской трубы. Пока германская демократия не проснулась — мы обязаны вооружиться до зубов и дать отпор. Мы-то братаемся чистосердечно, а они — по указаниям из германского генерального штаба.

Вот то-то и оно.

Тут вышел Церетели, который вчера весь день направлял, а сегодня сплошал, к концу Зиновьева приехал. И теперь предложил: пусть они с Зиновьевым будут по очереди на одни и те же вопросы отвечать.

А нам ещё лучше: вроде борьбы, поглядеть.

А Зиновьев в перерыве не ушмыгнул — и прихвачен.

Так вот первый вопрос: публиковать ли тайные договоры?

Зиновьев сильно голос снизил и опять обвисает, по-бабски. Он не сказал прямо, что надо публиковать, а: какие ж это союзники, если они за одно только распубликование грязных царских договоров готовы мстить русскому народу? Неужели такие союзники, что могут всадить нож в спину России?

Церетели: вот решайте вы сами, разумом. Если договоры опубликует одна Россия — это натравит всех на Россию. А немцы-то с австрийцами своих не опубликуют. Наш Совет предлагает больше: те договоры — отменить! — но только с согласия Англии, Франции, Японии.

Зиновьев: а каким же, по-вашему, способом можно заручиться помощью демократии всех стран, если не опубликованием договоров? Немедленно показать рабочим всех стран, Какие грязные договора заключили империалисты, и тогда рабочие и крестьяне поднимутся.

Церетели: а почему вы, большевики, всегда останавливаетесь на полдороге? в чём секрет, что вы ни разу не договариваете до конца: не предлагаете сразу разорвать с державами Согласия и заключить сепаратный мир с Германией? Что вам мешает??

Захлопали шибко.

— Смею уверить товарища Зиновьева, что Тома во Франции и Гендерсон в Англии прекрасно знают содержание тайных договоров, — и если они санкционируют, то потому, что хотят спасти свою родину от германского разгрома.

Этак поживей пошло, собранию понравилось: вы схватывайтесь, а мы послушаем.

Только уже животы подвело. Будет и завтра день. На завтра!

Петроград, 30 апреля

ГУЧКОВ — кн. ЛЬВОВУ

Милостивый государь князь Георгий Евгеньевич!

Ввиду тех условий, в которые поставлена правительственная власть в стране, а в частности власть военного и морского министра, условий, которые я не в силах изменить и которые грозят роковыми последствиями армии и флоту, и свободе, и самому бытию России, — я по совести не могу далее нести обязанности военного и морского министра и разделять ответственность за тот тяжкий грех, который творится в отношении родины...

Сила революционного вождя именно и проявляется в критические минуты, когда штурвал у тебя выбивают из рук. Но в такие-то минуты Ленин и не поддавался хныканью, тут-то он и был всегда наиболее подвижен, цепок и находчив.

Первый такой, и самый опасный, момент был сразу после проезда Германии. Благополучно прошли. Второй — 20-21 апреля. Прошли. Но внутри партии отдалось сильней — и это было Ленину совсем неожиданно. Вечером 22 апреля, при закрытии городской конференции, которую Ленин и вообще не считал себе за форум, не видя, с кем там разговаривать, раздавалось такое: надо выяснить, насколько ЦК в эти дни оказался не на высоте положения? Выразить недоверие ЦК! „Придётся высечь и ЦК!” „Надо скорей выбрать новый ЦК.” (Сразу выставил им Зиновьева: когда партия едина — нельзя не доверять ЦК!)

Так извлечь уроки для партии пролетариата! Да, кризис обнаружил недостатки нашей организации. За работу исправления её! На каждом заводе, в каждой роте, в каждом квартале наша организация должна действовать как один человек. (И к каждой такой организации должны быть проверенные крепкие нити от центра.)

И в прошлый понедельник перед полутораста делегатами всероссийской конференции Ленин уверенно вышел со своим остро и сложно составленным докладом о текущем моменте — и снова не ожидал сопротивления — и снова стали рвать у него штурвал из рук. Каменев выставлялся как бы более ярым революционером: как можно от действия теперь звать к разъяснениям! И Ленин стал выглядеть внутри партии болтуном, который ничего не предлагает, кроме агитации и пропаганды? Парадокс! Тактику „разъяснения” он принял для внешних врагов, под травлей, но сейчас и среди своих не мог открыть: за этим „разъяснением” стоят наши миллионные тиражи, каких нет ни у кого, и которые решат дело! Важно не сбросить темп движения, вот и всё! Но не только Каменев оказался твёрже ожидаемого, выступали москвичи: Ногин, Рыков, совсем новые люди, не привычный круг десятилетий, Ленин с ними заседает впервые. А Дзержинский о них: товарищи, которые с нами пережили революцию практически... (Подколка.) И ощутил Ленин, что его резолюция может вполне и вполне не собрать голосов. Распорядился не помещать в „Правде” этих выступлений, не расстраивать сознания рядовых большевиков. И круто изменил тактику: не предложил готовой резолюции, пусть поработает резолютивная комиссия (выиграть несколько дней, переманеврировать силы, оттянуть до конца конференции). А пока на заседаниях текли другие вопросы, успевая и с каждым из них, — Ленин от своей огромной резолюции стал откалывать куски отдельных резолюций — отношение к войне, отношение к Временному правительству, отношение к Интернационалу, — и они проходили в той форме, как нужно, а в последнюю вот эту ночь, и когда часть делегатов уехала, протянул Ленин и остатки текущего момента уже в новом виде. (Да не забудем, что наши резолюции и не приспособлены для широких масс, они только объединят деятельность наших агитаторов.)

Наши противники говорят, что революция — буржуазная, и потому рано говорить о социализме? Так повернём: буржуазия не может выйти из создавшегося положения разрухи — и вот почему революция должна идти дальше! Гвоздь резолюции: социализм ставится нами не как прыжок, а как практический выход из создавшейся разрухи. Вот станет Россия одной ногой в социализм — и отметём старое ходячее выражение, что социализм это „массовая казарма”, „массовое чиновничество”, — мы вообще обойдёмся без чиновничества! И крестьяне — заинтересованы в социалистических преобразованиях, а хватит ли у них организованности — мы за них не отвечаем.