Мор Йокаи - Сыновья человека с каменным сердцем

– But you are not Yoи Algernon Smith! mister are Sir Edmund Baradlay. [142]

Эдену почудилось, что земля разверзлась у него под ногами.

– Как? – сказал он тоже по-английски. – Неужели ты способен выдать меня?

– Я прикажу вас немедленно арестовать!

– Ты? Леонид Рамиров? Тот, кто жил со мной душа в душу, сопровождал меня через заснеженные поля, спасал от волков, кто бросился за мной в прорубь и, рискуя собственной жизнью, вытащил из ледяной воды?

– Тогда я был всего лейтенант лейб-гвардии, – холодно ответил Леонид.

– А теперь ты выдашь меня заклятому врагу? Обречешь на жалкую и позорную гибель? Подвергнешь осмеянию торжествующего победу противника?

– Да, потому что теперь я полковник лейб-гвардии уланского полка!

С этими словами Рамиров разорвал паспорт пополам и швырнул его в корзину.

– Уведите этого человека! Возьмите его под стражу!

Адъютант подхватил Эдена под руку и вывел из зала.

Весь дом, каждая комната были битком набиты офицерами и их денщиками. Для пленного не нашлось другого помещения, кроме дровяного сарая, иными словами – дощатой клетки, пристроенной к конюшне.

Пленника заперли там, а перед дверью поставили улана с карабином.

Только теперь почувствовал Эден, что значит «быть, уничтоженным».

Даже окончательно растоптанный и раздавленный, но не позволивший надругаться над собой человек все еще «что-то» значит. Утверждают, будто лицо Шарлотты Кордэ побагровело от гнева, когда палач, уже отрубив ей голову, ударил ее по щеке. Даже отрубленная голова – еще сохраняет человеческое достоинство. Но попавший в западню беглец – уже ничто!

Эден вышел за пределы того заповедного круга, внутри которого он хотя бы в одном оставался неуязвимым: он никогда не терял уважения к себе. Теперь же он лишился и этого. Он уже не сможет взойти на эшафот с гордо поднятой головой, потому что пытался бежать от палача. Хотел бежать и, как глупый перепел, дал заманить себя в ловушку. О, какое страшное наказание, какое унижение за минутную слабость! Какое жестокое возмездие! Он схвачен и посажен в грязную дощатую клеть, словно презренный дезертир!

Какой завидной казалась теперь та «вершина», от которой он отказался, решившись на побег. Если б вернуться назад! Если б можно было вычеркнуть из своей жизни то смятение, что толкнуло его на бегство!

Ах, каким величавым представлялось ему лицо седовласого воина, его боевого соратника, который с открытым лицом встанет перёд врагом, гордо назовет свое имя и скажет: «Я не жалею о содеянном! Victrix causa dus placuit, sed victa Catoni». [143]

И протянет руки, чтобы на них надели кандалы.

А он, Эден, проглотив язык, сидит тут в позорной клетке, уличенный в малодушии!

Апостол Петр тоже плакал, когда вторично прокричал петух. А ведь ему говорили: «Tu es petra», – «ты гранитная скала»! И он дрогнул раньше всех.

Самым тяжким было то, что он утратил веру в человека, в бога. После встречи с Рамировым он лишился этой веры. В руках истерзанного мученика остается шелковая нить, поднимающая, его в заоблачную высь: вера в бессмертие своей души, вера в вечного бога, надежда на то, что на том свете правосудие восторжествует. В руках Эдена эта нить порвалась. Если близкий друг мог так хладнокровно, так кощунственно предать его, значит душа, загробный мир, бог – все это лишь выдумки. Роковая обреченность существует только на этом свете, в первую голову – для праведников.

День клонился к вечеру. Никто не приходил к Эдену, лишь каждые три часа сменялись часовые. Узник явственно слышал сквозь дверь – ведь он понимал по-русски – приказание разводящего:

– При попытке к бегству – стрелять!

Вечером, около девяти часов, разразилась гроза. Как раз в это время сменили часового.

Шел проливной дождь, сверкала молния. При ее вспышке Эден видел сквозь щели в дощатой стене, что неподвижный часовой, прячась от дождя, повернулся лицом к двери сарая и взял ружье на изготовку. Вода ручьем стекала с одежды солдата, он стоял по щиколотку в грязи, не смея даже приподнять ногу. Так он будет стоять, пока его не сменят.

Гроза постепенно затихала, молния блеснула уже где-то вдалеке, наступила кромешная тьма. Часы на колокольне пробили одиннадцать раз. В конюшне храпели конюхи, а под соседним навесом били копытами казачьи кони. Все это отчетливо слышал Эден.

Вдруг ему почудилось, будто его шепотом окликнули:

– Барин, Барадлаи!

– Кто это?

– Я.

Сомнений не было – то был голос часового.

– Откуда ты меня знаешь?

– Помнишь, барин, ямщика, который вез тебя по могилевским дорогам? Меня еще тогда чуть не сожрали волки, но ты не бросил меня в беде. А теперь я тебя не оставлю. В задней стене сарая есть одна доска, четвертая, которую можно сдвинуть и через щель выбраться, на волю. Под навесом стоят на привязи казачьи, кони. Там найдешь моего коня, на нем кадеты поводья, его легко узнать по белому хвосту. Это резвый скакун, садись на него. Позади навеса – сад, дальше – степь. Скачи в ту сторону, куда ушла гроза. Она надежный проводник, поведет по верному пути. За меня не тревожься. Я буду стрелять тебе вдогонку – ничего не поделаешь, обязан. Приказ я выполню, а за стены я не отвечаю, вина не моя. Вот еще что: когда вскочишь на коня, сожми коленями его бока, только не подстегивай, и тогда он понесется вскачь. Если ударишь, он тотчас станет, хлеще будешь бить, он и вовсе не пойдет. Немало конокрадов на этом попались. Лошадь мою зови Любушкой, она знает это имя. Скажи только: «Любушка, ура!» – и она сразу помчится вперед.

Эден ощутил как снова оживает его сердце.

Уж если ему не суждена смерть, достойная свободного человека стоящего лицом к лицу с врагом с гордо поднятой головой, то он может теперь избрать участь вольного веря, которого могут убить во время преследования. По крайней мере он не уподобится удавленной в капкане крысе.

Торопясь воспользоваться советом ямщика, он нащупал державшуюся на одном гвозде доску, вынул ее, с трудом протиснулся в образовавшуюся щель и очутился под навесом. Все казаки спали глубоким, беспробудным сном возле своих коней. Эден разыскал лошадь с белым хвостом, около нее никого не было.

Беглец вскочил на лошадь, повернул ее и. сжав коленями бока животного, шепнул в самое ухо:

– Любушка, ура!

Лошадь прянула и во весь опор помчалась через сад.

На конский топот выскочил часовой. Приложив ружье к плечу, он пробормотал про себя: «Храни тебя святой Георгий» – и выстрелил вслед беглецу.

Звук выстрела разбудил казаков, они вскочили на ноги.

– Что стряслось?

– Пленный сбежал.

– В погоню!

Человек десять вскочили на коней и пустились за Эденом, стреляя наугад в непроглядной тьме. При вспышках молнии перед ними раз-другой мелькнул силуэт летевшего по степи всадника, и казаки поскакали, в том же направлении;