Александр Ласкин - Ангел, летящий на велосипеде

Кажется, незадолго перед смертью Лютику вновь вспомнились снег за окном «Англетера» и жаркий Коктебель, где она впервые увидела поэта.

Теперь эти обстоятельства представлялись ей звеньями одной цепи. С их помощью она пыталась найти путь в прошлое.

Примерно в эти же дни Лютик писала:

Чьи это ресницы? Откуда свечи? Кому принадлежит восхищенный взгляд?

Анна Андреевна предположила, что «При свете свеч тяжелый взмах ресниц…» обращено к Мандельштаму.

Надежда Яковлевна сразу отмела ее подозрения. В этих вопросах она обладала безусловным правом вето.

Впрочем, о двух страничках воспоминаний, в которых упомянуты снег, ресницы и ужин при свечах, вдова поэта тоже сказала бы:

- Это не о нем.

Конечно, Арсений Арсеньевич думал о последствиях.

В тексте, перепечатанном им для Евгения Эмильевича, самое вопиющее попросту отсутствовало.

Обидеть поэта уже невозможно, а потому он выбросил все, что касалось его жены.

Каково было бы ей читать такое:

«Он повел меня к своей жене (они жили на Морской); она мне понравилась, и с ними я проводила свои досуги. Она была очень некрасива, туберкулезного вида, с желтыми прямыми волосами и ногами, как у таксы. Но она была так умна, так жизнерадостна, у нее было столько вкуса, она так хорошо помогала своему мужу, делая всю черновую работу для его переводов. Мы с ней настолько подружились: я - доверчиво и откровенно, она - как старшая, покровительственно и нежно. иногда я оставалась у них ночевать, причем Осипа отправляли спать в гостиную, а я укладывалась спать с Надюшей в одной постели под теплым гарусовым одеялом. Она оказалась немножко лесбиянкой и пыталась меня совратить на этот путь. Но я еще была одинаково холодна как к мужским, так и к женским ласкам. Все было бы очень мило, если бы между супругами не появились тени. Он, еще больше, чем она, начал увлекаться мною».

Не так-то просто что-либо утаить от Надежды Яковлевны. Каким-то шестым чувством вдова угадывала пропущенное. За свою долгую жизнь она научилась читать между строк.

Больше всего ее мучили два обстоятельства. Сколько она ни старалась, ей не удавалось их примирить между собой.

Не скрывают ли от нее что-то слишком непереносимое? А если это так, то каково ей будет жить с этим знанием?

Она долго колебалась и не могла взять нужный тон. То запрещала себе говорить лишнее, а то становилась чересчур откровенной.

16 марта 1967 года, как бы опомнившись, она писала Екатерине Константиновне Лифшиц: «…не говори об этом письме Евгению Эмильевичу»

6.

И все-таки чаще всего сдержать себя не удавалось. Когда начинают оживать воспоминания, то остановить их уже нельзя.

«У меня есть сильное подозрение, - писала Надежда Яковлевна, - что это сочиняла не она, а ее мать по дневникам.

Евг. Эм. мне показывал об О.М. Там явное раздражение, а кое-что брехня. Не брехня то, что мы тогда едва не развелись и что О.М. был сильно увлечен…

При последнем объяснении я была - по телефону. Она плакала. О.М. поступил с ней по-свински».

Есть и еще странности:

«Если Евг. Эм. показал мне все, то можно это игнорировать. Но он рассказывал совсем иначе (не сказал? или не знал? что-то скрыл?). Показывал он кусок до прихода через три года к нам и все. Вот тут-то что-то может быть (если судить по рассказу Евг. Эм.)».

Значительно больше, чем настоящее, ее волнует прошлое.

«Кстати, через два-три дня после ее прихода мы уехали и больше в Ленинград не возвращались. Евг. Эм. говорил, что она служила в Метрополе (Москва), теперь он говорит, что она служила в Астории - где правда?.. Это очень существенно. Евг. Эм., конечно, мог все напутать, - у нас очень плохо рассказывают, с фактами не считаются… Во всяком случае, я хотела бы знать, что у нее в действительности написано. Плохо, когда речь идет о поэте. «Все липнет», как говорил О.М…

Кстати, мать Ольги Ваксель приезжала к нам (на Морскую) и требовала, чтобы Ося увез Ольгу в Крым. При мне. Я ушла к Татлину и не хотела возвращаться… Тьфу…

Надежда Яковлевна старается свести концы с концами. Что-то у нее совпадает, а что-то - нет, а потому она пытается еще раз уточнить:

«Если она служила в Москве, это может объяснить одну странную историю, которая произошла со мной».

В конце концов она не выдерживает и попросту огрызается:

«Дура была Ольга, такие стихи получила».

Впрочем, это так, находясь в растрепанных чувствах и окончательно забыв о дистанции.

И все же чаще всего Надежда Яковлевна помнила о почетной роли вдовы и наследницы. Даже свою квартирку на углу улиц Винокурова и Ульяновой она нескромно называла «башней».

Так и писала на конверте, в графе обратный адрес.

Преувеличивая, она себя выдавала.

Эта гордая декларация, обращенная в первую очередь к почтальонам, была в то же время свидетельством слабости.

Вместо того чтобы сказать о принадлежности к «бывшим», Надежда Яковлевна говорила о том, что ей не разминуться с Лютиком.

Если она живет в «башне» - значит и ее соперница где-то недалеко.

Словом, за этот месяц много чего произошло.

«Я узнала, - писала она в письме от 28 марта 1967 года, - что из Лютика - это все. Это не соответствует действительности и подмешено обычной пошлостью. Ну и хорошо. Пошлость больше похожа на мать, чем на дочь. Но, может, в дочери уже сидела мать. Бог с ней…»

И еще, 29 марта:

«С сыном Ваксель уже не стоит говорить. «Мемуар» есть у Евг. Эм. Это он все напутал и стилизовал Осю под себя. Мемуар полон ненависти ко мне и к Осе. Он действительно по-свински с ней поступил, но она тоже не была ангелом. Ну ее. То, чего я боялась, т. е. реальности, нет ни на грош. Просто он стоял на коленях в гостинице… Боялась я совсем другого - начала. Жаль, что она оказалась такой…»

Во «Второй книге» Надежда Яковлевна написала все иначе. Она настаивала на том, что Лютик сочиняла «дикие эротические мемуары», а ее мать служила фрейлиной у императрицы.

Она действовала по принципу знакомого нам коллекционера и графомана Арсения Федоровича. Правда, для этого у нее были вполне основательные причины.