Тулепберген Каипбергенов - Сказание о Маман-бие

Когда ходила на сносях, Акбидай в душе надеялась, что вот родится у нее ребенок и она очистится от своего невольного греха, от того страшного, что пережила в плену. Мысль об этой безвинной вине терзала ее даже во сне, и она просыпалась с криком. Она худела, пряталась от людей — никакие уговоры мужа не помогали.

И вот долгожданное счастье пришло, на руках у нее первенец — Жаксылык. Но схлынула первая радость, и страдания Акбидай возобновились с новой силой. Теперь ей кажется, что она виновна и перед сыном, не смеет поднять глаза на него, что Жаксылык однажды бросит ей прямо в лицо: «Мать, ты грешница!» Совесть мучает ее, но, где бы она ни была, чем бы ни занималась, Акбидай не оставляет ребенка, носит привязанным у себя за спиной.

Сегодня, отпущенный домой на одну только ночь, Аманлык уже с порога радостно закричал:

— Акбидай! Жаксылык! Где вы, милые мои? — В бедной хижине глинобитный пол будто языком вылизан, на пылающем очаге бурлит вода в черном кумгане. — Откуда узнала, голубка моя, что я сегодня приеду?

— Разве обязательно знать, бек мой? Очаг в доме всегда должен гореть в ожидании хозяина.

Аманлык осторожно взял из рук Акбидай спящего Жаксылыка. Ребенок во сне чмокал губами, посапывал, его легкое дыхание касалось отцовской щеки. Аманлык с наслаждением разглядывал сына, словно видел в зеркале самого себя: большие уши, длинная шея, подрастет — тоже станет смуглый, как отец. Бережно расправив своей большой долгопалой рукой пальчики ребенка, сжатые в кулачок, Аманлык восхищался: даже рукой весь в меня, как вылитый. Его утомленное лицо осветилось веселой ухмылкой. Акбидай, растроганная, следила за каждым движением мужа, и у нее теплело на сердце. Она уже знала от людей, куда он отправляется с нукерами Мамана, а его жадный, долгий взгляд, каким он смотрел на сына, без слов говорил, что слухи были верны.

— Все ли спокойно в мире, мой бек? — робко спросила она.

Аманлык потемнел:

— Знай меси свое тесто!

Слезы капают в тесто, мысли ее в смятении, но она настороженно молчит.

И ночью Аманлык ничего толком ей не сказал. Утром заседлал коня. Взял на руки Жаксылыка, жадно прильнул к его личику и, с трудом оторвавшись от сына, вернул его матери. Никогда раньше отец так горячо не ласкал ребенка. Акбидай подумала: так прощается с близкими тот, кто знает, что назад не вернется. И она осмелилась заговорить сама:

— Бек мой, разве Абулхаир-хан не лютый наш враг? Чем обернется для нас помощь кровопийце? Не кладете ли вы сами свою голову на плаху?

— К чему ты это все говоришь?

— К тому, что ты идешь на войну, — боюсь за тебя, любимый!

— Замолчи! — И, не давая ей возразить, Аманлык тронул коня.

— Счастливого пути, бек мой! Дай бог свидеться вам с Жаксылыком!

— Уйди с дороги!

Аманлык хлестнул коня плеткой, поднимая его с места в карьер. Кончик плетки невзначай задел лоб Акбидай, прижавшейся головой к стремени мужа, — на лбу вспухла багровая полоса, тоненькой ниточкой засочилась кровь, смешиваясь со слезами на заплаканном лице. Но она ничего не замечала, застыла неподвижно, провожая взглядом джигитов, дружно скачущих вслед за Мамаиом.

Так и стояла она с омытым слезами и кровью лицом, прижимая к груди ребенка, и кисточки ее большого белого платка трепетали на студеном ветру.

Будто почувствовав, кого он только что лишился, ребенок громко заплакал.

— Не плачь, сынок, — шепнула она, давая мальчику грудь, — не ляжем камнем на дороге отца, даст бог — вернется нам на радость! — И, суеверно поплевав себе за ворот платья, Акбидай снова устремила взор вслед скрывшимся воинам.

Развалины с четырьмя прокопченными стенами — подарок хана за победу туркменского коня — вот и все добро, нажитое Кудияром-конюхом при ханском дворе. В пустом проеме окна свободно гуляет ветер, — зимой зияющий провал затыкают охапкой сена. Сквозь дыру в потолке в ясные дни выходит дым от очага, в сырую погоду или в мороз, когда хозяин закрывает отверстие, дым оседает внутри. Балки под потолком еле виднеются из-под толстого слоя копоти. Когда-то ласточки вили там гнезда, теперь они словно заштукатурены. Глаза у конюха красные, постоянно слезятся.

Есть в доме и кое-какая утварь: большой деревянный сундук, за ветхостью выброшенный из дворца. В сундуке хранится посуда: кувшин, котелок, с тюбетейку величиной, две глиняные пиалушки. На крышке сундука сложены черная кошма, рваное стеганое одеяло, тощая подушка, стоптанные сапоги да дырявый халат хозяина.

Привыкшая за четыре года к палатам ханского дворца, Алмагуль опасливо глянула вверх: казалось, что оттуда ей на голову вот-вот посыплется сажа. Не снимая с ног старых кожаных калош, она робко присела на уголок черной кошмы, расстеленной перед ней Кудияром.

Кудияр-конюх разжег очаг, поставил кумган на огонь и в нем же заварил чай, — чайника у него не было.

— Не робей, доченька, пей! — сказал он, протягивая ей пиалушку.

При слове «доченька», которое так жаждала услышать Алмагуль, ее поблекшее лицо затворницы расцвело и засияло, как цветок, будто пролился с потолка поток солнечных лучей, озаривших прокопченные стены.

— Дайте-ка я сама налью вам, отец, — молвила она и, скинув калоши, уселась поудобнее.

У старого конюха тряслись руки, когда он ставил перед девушкой свой черный кумган. Ведь за всю свою жизнь он ни разу не получил пиалы чая из рук женщины (разве что от матери в детстве).

Оба — и старик и девушка — долго пили чай молча. А когда разомлели, пот прошиб от горячего, стали рассказывать друг другу о себе: кто они такие да откуда. Сначала Алмагуль рассказала, что ей довелось пережить. Она добавила еще, что слышала от Амаплыка, будто есть у них где-то дядя, тоже по имени Кудияр, младший брат их отца Данияра. Конюх вздрогнул, побледнел, дыхание у него перехватило, бесцветные глаза побелели, хотел что-то сказать, но язык не повиновался, и он зарыдал.

— Благодарю тебя, господи… боже мой… — залепетал он наконец, обливаясь слезами… — Господи… Да ты же моя… миленькая, единственная родня моя, доченька… господи…

— Не плачьте, дядюшка Кудияр, — уговаривала Алмагуль, сама едва сдерживая слезы. — Если уж вы плачете, то мне-то что же остается делать? Детям утирают слезы родители… А наши слезы… не плачьте. Поблагодарим судьбу, что свидеться довелось!

— Сейчас, сейчас, милая, перестану… Ну уж, коли так, есть у меня в городе один-единственный друг — пусть и он порадуется с нами.

Матьякуб-дворник был соседом Кудияра, таким же бедняком, как и он сам. У него даже рубахи нательной не было, и летом он ходил до пояса голым. В таком виде он и явился на зов приятеля. Увидев, что навстречу ему, почтительно приветствуя гостя, вскочила красивая, богато одетая девушка, Матьякуб смутился и, бормоча: «Дай бог здоровья, дай бог здоровья!»- опустился на кошму.