Тулепберген Каипбергенов - Непонятные

В знойный полдень, когда люди расположились на обед, Алакозу доложили, что из Хивы прискакал Шонкы.

— Пусть разразит гром негодяя кенегеса! — завопил Шонкы прямо с порога. — Он мне говорит: «Ты сородич Алакоза и прибыл сюда как шпион и лазутчик!» По его приказу мне всыпали девять раз по девять плетей! Голым на всю ночь оставили, чтобы кровушки моей попили комары! Унижал меня… — Шонкы прослезился.

Алакоз сдвинул брови; его насупленный, угрюмый вид всполошил Шонкы.

— Послушай, что потом было! Я очернил тебя, Алакоз, специально чернил, чтобы вызвать доверие кенегеса и проникнуть в его замыслы!.. Он мне поверил и предложил служить ему. Ему и хивинскому хану. Потом отпустил.

Так, так! Ну, а как же самое главное?..

— Убить его я не смог! Он никогда не остается один, его все время окружают люди, много людей!.. — Шонкы шмыгнул носом. — Но о самом важном я пронюхал: через две недели, в понедельник, три тысячи нукеров выступят против нас… И еще одно: я встретил в Хиве Му-хамедкарима. Он тоже переметнулся на вражескую сторону… Объясняет это тем, что дед, мол, его принудил… и Каракум-ишан. Вот его проклятущего деда, старого хрыча, потерявшего разум, я уж точно прикончу!.. Сбить с толку такого джигита…

Приближение беды сплотило всех, кто строил укрепления, готовился дать отпор врагу, еще больше. В крепости на Казахдарье была оставлена сотня во главе с Зарлык-ханом. Все же остальные основные силы сосредоточились теперь в новой крепости, которая спешно возводилась на пути врага. Люди уже дали ей название: «Кыркала» — «Город в степи». Население близлежащих аулов работало здесь денно и нощно; теперь к ним на помощь прибыли воины.

Однажды в Кыркалу прилетел на взмыленном коне Шонкы и возвестил:

— Я убил этого занюханного суфия, деда Мухамед-карима!

Никто ему не ответил, и, озадаченный молчаливым осуждением, Шонкы поспешил скрыться подальше от глаз людских. Он нашел укромное местечко на небольшом холме. Здесь он почувствовал себя в безопасности… «Никогда не угодишь людям, никогда!.. Неужели они мне не верят, а? Ведь я открыл всем и каждому правду, чистую правду! Кенегесу я признался, что я лазутчик Алакоза. От Алакоза тоже не скрыл, что кенегес отпустил меня только при условии, что я перейду на его сторону… Верно и то, что скоро здесь объявятся хивинские нукеры — целых три тысячи!.. Что же остается мне?.. Взять сторону тех, кто победит? Это тоже правда! Но ее пока надо скрывать, скрывать от всех!»

— Эй, джигит, что это ты здесь прохлаждаешься, когда все надрываются на работе?

Шонкы увидел Гулзибу с большим медным кувшином на плече. Он как кошка спрыгнул с холма, взял у Гулзибы кувшин и прильнул ртом к его носику. Пил он жадно, долго.

— Спасибо, красавица! — пробормотал он и передал ей кувшин.

Не скрывая неприязни, Гулзиба сверкнула глазами и пошла своей дорогой. По нескольку раз на день она приносила джигитам холодную воду.

Когда она всех напоила, отыскала Ерназара и шепнула ему:

— Алакоз, не верь Шонкы! У него сорочий нрав, нельзя ему доверять!..

Ты напоила людей? — раздраженно перебил ее Ерназар.

— Собака, виляющая хвостом, опаснее пса, который лает… — не унималась Гулзиба.

— Хватит болтать, — отмахнулся Алакоз. Гулзиба вздохнула и, подняв пустой кувшин на плечо, ушла.

Понедельник, злосчастный понедельник, приближался неотвратимо. Люди работали в Кыркале до изнеможения, но все-таки не успели. В окрестностях Кыр-калы появились первые хивинские нукеры.

Началась суматоха. Обе стороны не были осведомлены точно, какими силами располагает противник. Поэтому никто не решался начать действия первыми. Затишье это таило большую опасность: расслабишься — тут враг и нападет неминуемо… Алакоз знал это и неутомимо подбадривал соколов:

— Соколы, друзья! Человек, боящийся опасности и несчастья, никогда не узнает счастья! Держитесь смело и мужественно! Враг не должен ступить на нашу землю, осквернить её. Она священна для каждого из нас! — Откуда только брались у него силы? Он не спал, не ел — все время на коне, среди людей…

К Алакозу приблизились два джигита, которых он посылал на разведку.

— Ерназар-ага, вражеское войско разделилось на две части, — отрапортовал один из них, — одна во главе с кенегесом и Саипназаром, взяла направление на Казахдарью! К нашей крепости!

— Абди-бий, — обратился Ерназар к военачальнику, — возьми с собой Шонкы и Рахманберды и вместе с ними поспеши к Зарлык-хану. Передай ему: враг направляется к ним. Пусть готовятся принять бой! Надо выставить против хивинцев всех мужчин — не только соколов.

Абди-бий, Шонкы и Рахманберды выехали из северных ворот Кыркалы, и почти одновременно с этим хивинцы начали атаку с южной стороны.

Поднялась стрельба, поначалу беспорядочная: она набирала силу. Тишина сменилась сражением, грохотом. Сеча шла жестокая. Стонали раненые — их некогда и некому было выносить с поля боя, — жалобно звали: «Мама! Мама!», взывали: «Помогите, помогите, братья!»… Вскоре под каждым кустом тамариска, на каждом шагу лежали настигнутые смертью люди.

Джигиты под водительством Абдурахмана, который носился на коне как ураган, теснили, громили врага; под их бешеным натиском нукеры ретировались, бежали, крича-причитая: «О аллах, спаси наши души!» Соколы рубили их без пощады и жалости… Среди хивинцев вдруг пробежал-прошелестел шумок: «Наши! Наши подоспели!» Снова завязался ожесточенный бой. Гром выстрелов, звон сабель, глухой стук копьев… Лязг, скрежет, стоны, крики… И не было этому конца.

Алакоз и Абдурахман летали как орлы среди своих соколов, воодушевляли их, рубили неприятеля направо и налево. На подмогу хивинцам двинулась туча пеших нукеров — их было не меньше пятисот.

— Друзья, родные, смелее! Это последний резерв врага! Держитесь, не поддавайтесь страху! Без паники! Еще немного — и мы победим! Вперед!

Абдурахман оказался в окружении. Алакоз бросился к вражескому кольцу. С саблями наголо навстречу ему ринулись хивинцы. Конь спасал Ерназара от сабельных ударов своим змеиным ходом. Ерназар разил противника без промаха. Вот упал один, другой… Однако спасти Абдурахмана Ерназар не успел: Абдурахман повис безжизненно, мертво, ноги его оставались в стременах. Не желая оставлять врагам тело друга, Ерназар взвалил его на своего коня и взял направление на Кыркалу. Соколы помчались за ним вслед: кто-то решил, что бой проигран, кто-то — что окончен… Они двигались к Кыркале быстрее ветра. Враг их не преследовал; нукеры тоже не разобрались — окончен бой, выигран или проигран. В этом месиве людей и коней и правда невозможно было определить, кто победитель, а кто побежденный…

Наступил закат. Похоронили с почестями Абдурах-мана. Ерназар видел — соколы взбудоражены, обеспокоены результатами сражения: много, слишком много людей погибло… Он счел необходимым — другого выхода не было — отступить к Казахдарье; там, рассудил он, воссоединятся они с джигитами Зарлык-хана, а стало быть, станут сильнее. Однако этот приказ породил среди военачальников и соколов разногласия. Раздались голоса, что отступление равносильно полному поражению… Ерназар воспринял ропот и недоверие как предательство, как попытку подорвать единство и согласие в минуту опасности. Разъярившись, он принялся охаживать плетью тех, кто пытался оспаривать его приказ.