Тулепберген Каипбергенов - Неприкаянные

— Значит, это воля Султангельды? — упавшим голосом, будто увидел перед собой пустоту, спросил Доспан.

— Его воля.

— Ослушаться никто не может?

— Никто. С того света покарает отступника.

Не было места надежде Доспана в цепи, что тянулась от мертвых к живым, и была эта цепь крепка — не разорвешь. И все же Доспан попытался разорвать ее.

— Возможно, сам Мыржык откажется…

Старик опустил на колени чашку с молоком и вытер старательно губы. Нет, он не насытился, просто боль сына напугала его, и он, забыв обо всем, решил утешить ягненочка своего:

— Отказался бы… Строптива, говорят, дочь Есен гельды, ох строптива!

Так что ж?

— Не свободен Мыржык решать судьбу свою. Айдос-бий уже сосватал его.

— А Кумар? — застонал Доспан. — Она согласна? Тут бы застонать Жаксылыку, не утешил он Доспана, только больше разбередил сердечную рану его, однако тоже ли отцу оказывать сыну свою слабость…

— С каких пор мусульмане стали спрашивать согласие женщины? — покачал головой старик. — Не наступило, слава богу, такое время…

— А если бы спросили? Удивился и напугался Жаксылык:

— Кто?!

Не знал Доспан, кто мог спросить у Кумар согласия. Сам лишь, больше некому. Да глупая это мысль — и открывать ее не надо! Смолчал поэтому и губу прикусил, чтобы не сорвалось ненароком это глупое.

— Некому спросить, — успокоился малость Жаксылык, — да и печалиться незачем. Они, бии, сами разберутся, кого брать в жены, кого вводить в свою юрту. Была бы невеста здорова и детей умела рожать.

— Она прекрасна как пери! — смущаясь, с трудом произнес Доспан.

— Прекрасна?! — снова удивился старик. Ему-то такие слова никогда не приходили в голову. Не было перед ним существа, о котором можно было такое сказать. А вот сын увидел. Увидел, ягненочек, надежда и счастье его. А может, ошибся? Понимает ли, что такое красота? — Высока? — спросил осторожно.

— Нет…

— Сильна?

— Не знаю…

— Ха! — усмехнулся старик. — Красивая девушка должна быть сильна, как джигит. Кто положит на плечи мужа мешок с зерном? Кто остановит вспугнутого коня?

Кто внесет больного степняка в юрту? Жена. Вот в чем красота женщины, сынок.

Широко открыв глаза, пораженный и растерянный, слушал Доспан. Образ, нарисованный отцом, ничем не походил на Кумар. Она тонка, нежна, взгляд чистоты и доброты необыкновенной, лунолика. Что еще скажешь о девичьем лице, с чем сравнишь, кроме ясного месяца…

— Кумар… — только и смог прошептать в ответ До спан. В этом было все, о чем он думал и что чувствовал. Дочь Есенгельды жила уже в сердце юноши и, живя там, радовала и мучила Доспана.

Дальней, витиеватой тропой нельзя было, оказывается, идти к той истине, которую хотел раскрыть перед сыном старик. Не туда она привела, совсем не туда. И Жаксылык свернул на прямую и короткую. Сказал строго:

— Не то имя произносишь, сынок. Мир этот устроен не на ровном месте, а на холмах, и каждый холм имеет свою высоту. Никто их сровнять не может. Сколько ни тянись, как ни поднимай голову, останешься на своем холме.

— И на высокий перебраться не сможешь? — дога дался Доспан, куда клонит отец, догадался, но не по считал это справедливым. Выходит, никогда они не сравняются!

Ясный ответ намеревался дать старик, к тому и шел прямой и короткой тропой, а вот подошел и оробел. Можно ли убить надежду сына, можно ли погасить огонек, который, видно по всему, загорелся в его сердце!

— Мечтай о хорошем, хотя и нечего положить в котел, так советовали мудрецы. Надежда — это то самое стремя, без которого не влезешь на коня. И люди сравняются, приходит такое время. Печальное, конечно. Два аршина земли — всем поровну — на том свете. Знатный каракалпак Султангельды-бий, стадо которого неисчислимо, тоже получил два аршина. Вот и сравнялся он с дедами и отцами нашими, не имевшими ни коня, ни коровы и никогда не державшими денег в руках…

— А у меня есть, — прервал отца Доспан и достал из- за пазухи серебряную монету. Белый кружочек светился на черной ладони пастуха, как светится в темноте глазок филина. Доспан протянул монету Жаксылыку: — Возьми, отец.

Шершавыми, огрубевшими пальцами Жаксылык тронул монету. Второй лишь раз в жизни деньги оказались в его руке, и он узнал то ли по холодку, то ли по выпуклостям на кружочке, что это серебро.

— Откуда, сынок?

Доспан засмеялся, счастливый:

— Подарила она.

— Ойбой!

— Не пугайся, отец. Я не сделал ничего дурного: не просил, не смотрел ей в руки. Кумар сама протянула монету и сказала, что это на счастье!

— Чье счастье?

— Не знаю… Мое, наверное… Ведь мне дали монету…

— Ох, сынок! Не будет ли этот кружочек леденить твое сердце?

— Нет, отец, мне тепло и радостно.

Задумался Жаксылык, протянул руку и стал искать лицо сына. «Ягненочек мой, — мысленно шептал он, — дай коснуться тебя, дай понять душу твою». И он коснулся лица и погладил лоб сына, провел нежно, будто опущенным птичьим крылом, по глазам. Они были открыты и смотрели прямо. И Жаксылык понял: Доспан пойдет к тем холмам, к которым никто не ходил. Понял и сказал:

— Пусть эта монета будет для тебя «началом счастья», как рогатый бык Султангельды.

Решена была уже судьба дочери Есенгельды. Айдос не передумал женить младшего брата, Мыржык не отказался от красавицы Кумар.

В Большой юрте три брата держали совет: чем ознаменовать событие в роду Султангельды?

Если бы держали совет как равные, как близкие по крови, зачем бы мучить сердца… А не как равные и не как близкие решали семейное дело братья. Айдос уж отделил себя от Вегиса и Мыржыка, поднялся ровно хан над ними. Когда братья вошли в юрту, велел своему помощнику Али бросить подушки шелковые на почетное место, для первого бия предназначенные, и облокотился на них. Братья остались у порога. Не пригласил сесть рядом, не приблизил к себе.

Они говорили — он слушал. Слушал — не слыша. Смотрел, не видя: глаза были над головами Бегиса и Мыржыка. И это гневило сердца братьев. Хотелось

сказать старшему что-нибудь обидное, злое. Он же молчал, не бросал им слово, за которое можно было бы ухватиться, наполнить его ядом и вернуть обратно. Пусть проглотит, пусть помучается…

Айдос и без того мучился тайной своей. Надо было поделиться ею с Бегисом и Мыржыком. А не мог. Думал с тоской: «Одному ноша не под силу. Переложить бы на несколько спин, как в караване. Да нет тех спин, нет и самого каравана».

Со свадьбой поторопил Мыржыка, не лелея надежду потешить себя праздничными радостями. Хотел собрать караван, присоединить к тайне упрямого Есенгельды. Пошел бы тот за дочерью, небось застучало бы неверное и суетливое сердце его в такт Айдосову, поняли бы друг друга два бия — старый и молодой. Ну, а братьев и звать не надо. Единая кровь. Их место первое в караване. Ошибся. И что ошибся, понял еще вчера, когда, обронив с умыслом слова: «В Большой юрте подумаем о большом ауле каракалпаков», услышал ответ Мыржыка»: «На что нам думать о твоем ауле, большом ли, малом ли? Мы подумаем о своем ауле. Двух голов на то хватит…»