Тулепберген Каипбергенов - Неприкаянные

Они, покидающие его, наверное, остановились бы. Может быть, даже вернулись бы в свои юрты. Но Айдос не выскочил, не крикнул, не унизил своим приказом, своим отчаянием главного бия. Подавил слабость человеческую, которая вдруг поднялась в сердце.

Ему привели сыновей — семилетнего Рзу и пятилетнего Туре: пусть отвлекут бия от мрачных мыслей. Души не чаял Айдос в своих любимцах; веселый, беззаботный лепет малышей умилял его. Часами мог он слушать их разговоры, отмечая, как осложняется их пытливая мысль. Особенно радовал его старший — Рза, чем-то похожий своей рассудительностью на деда, Сул-тангельды.

Став поздно отцом, Айдос, подобно беркуту, торопился научить сыновей летать и делал это, думая о близком завтра, когда понадобятся ему соратники и продолжатели того, что он начал. Сейчас Айдосу нужен был не семилетний, а семнадцатилетний Рза, сидящий твердо в седле, как истый степняк.

Какие-то минуты Айдос радовался встрече с малышами. Минуты только. Не могла боль отчаяния уйти надолго, слишком сильна и глубока была. Вернулась и принялась снова мучить Айдоса. И он, держа на коленях сыновей, уже не слышал их веселую болтовню, а ловил голоса уходящих из аула людей.

Далеко за полдень, когда стихли наконец звуки кочевья, скрип последней арбы и стук копыт растаял в степи, Айдос вышел из юрты и посмотрел на свой аул.

Лучше бы ему выкололи глаза или померкли бы сами, как у старого Жаксылыка, чем видеть смерть собственного аула. Было селение — полная чаша, теперь выплеснулась и казалась пустой.

Перед закатом солнца обычно загорался огонь в очагах и над аулом плыли веселые, радующие сердце степняка дымки. Много было их, и уходили они далеко в степь; теперь стало мало, и жались они к юрте старшего бия, словно боялись, как бы ветер не оторвал их, не унес вслед за Бегисом и Мыржыком.

— Ойбой! — застонал Айдос.

Али, который весь день не отходил от старшего бия п видел, как мучается его хозяин, сказал:

— Они вернутся.

Хотел утешить, а не утешил, бросил вроде бы песок на свежую рану. Поморщился от боли Айдос.

— Вернутся ли. нет — этого никто не знает Вот почему ушли, ведомо ли тебе?

Почему ушли. Али догадывался; сказать, однако, не решался. Как бы снова не насыпать песку на открытую рану. А Айдос ждал и поторапливал помощника взглядом, требовательным, жестким. Наверное, он тоже догадывался, почему ушли люди из его аула…

— Налог платить не хотят, — выдавил из себя Али.

Песком это не было, напрасно боялся робкий Али, но и не избавило это Айдоса от душевной тягости. Налог никому не хотелось платить, первому бию тоже. Хива разоряла каракалпакские аулы поборами. Два-три раза в год надо было объезжать аулы и отнимать у степняков то, чем они жили. Отнимать, пуская в ход и кулак и плетку, не замечая слез и не слыша проклятий.

— От меня можно уйти, — без обиды прежней сказал Айдос, — от налога не уйдешь, не спрячешься Что назначено, отдай хану.

— Кунградцы, однако, не отдают…

Верно, кунградский правитель не гонит скот в Хиву, не возит шерсть и ткани. Это известно всем. И не трогает его хан, потому что Туремурат-суфи его родственник. И это тоже известно всем. А не погони Айдос скот, так его самого погонят нукеры хана, погонят и опустят в зиндан на веки вечные. С каракалпакским бием поступят как с безродным шакалом: аркан на шею — и вослед коню. Беги, иначе затянется петля и высунешь мертвый язык!

— Не отдадим хану, — оправдывая себя перед Али, пояснил Айдос, — отдадим Туремурату-суфи. Он давно тянет руки к нашим стадам. Ты не видишь этих рук, и другие не видят. Они под гдекпеном пока. Зазевайся овца, он тут же ее и схватит. Как бы не уподобились такой овце мои глупые братья! Вот о чем я думаю…

— А хан рук не прячет? — спросил бия Али.

— Не прячет, — уныло, с обреченностью какой-то подтвердил Айдос. — Рук не прячет, кинжала не прячет, аркана не прячет. Все на виду.

Али понял бия и сочувственно вздохнул. Верно ведь — хан кинжала и аркана не прячет.

— Значит, погоним скот?

— Погоним скот, повезем шерсть и джугару. Начи най собирать налог, Али! Как родится новый месяц, скачи по аулам, требуй доли хана!

Бегис и Мыржык остановились на берегу озера. Сам бог приготовил место для аула Айдосовых братьев. По одну сторону — зеленые луга, по другую — джангиле-вые тугаи и заросли камыша в рост всадника, вокруг — земля, досыта напоенная вешней водой, добрая, урожайная, холмы с дикими травами и кореньями. В озере — рыба, не переловишь, а каракалпаки жареную рыбу почитают не меньше, чем жареную баранину.

Юрты свои Бегис и Мыржык поставили на ближнем к озеру холме, чтобы видны были издали и чтобы самим видеть далеко. Далеко видеть надо было тот край степи, где стоял аул старшего брата. Побаивались его Бегис и Мыржык: как бы не возгорелась местью душа Айдоса и не проникся главный бий желанием вернуть младших братьев на землю отца. И в сторону Кунграда следовало поглядывать, без страха, правда, — не напал бы на своих друзей Туремурат-суфи, — но и не равнодушно: ждали братья одобрения и помощи от кунградского хакима. Не замешкался Туремурат-суфи. Послал подарок братьям — пятнадцать голов скота. И слов приятных передал с погонщиком столько же. Не желая отстать от кунградского хакима, тесть Мыржыка, Есенгельды, тоже подарил стадо, хоть и не большое, но не меньше стада Ту-ремурата-суфи. Ну а слов, конечно, было больше: на слова Есенгельды был щедр. Остальные знатные степняки выделили братьям кто по бычку, кто по телке, кто по овце. Паласов войлочных набросали новоселам без счету — покрывай юрты, устилай пол, выкладывай дорожки по склону холма!

Подарки размягчили вконец сердца Бегиса и Мыржыка. Почудилось им, что вся степь радуется появлению нового аула. На лицах братьев цвели улыбки, как весенние травы, в глазах горел огонь гордости. Оказывается, выйти из-под опеки старшего брата — великое дело, угодное и людям и богу.

— Раньше мы были травой чахлой у ног Айдоса, — говорил довольный Бегис. — Теперь становимся стройными тополями.

Ты не ошибаешься, брат мой! — соглашался Мыржык. — Саженцы должны расти на воле, собственными корнями вбирать соки земли. Только тогда молодой турангиль поднимается ввысь, когда ему не мешает своей тенью старое дерево.

Все аульчане разделили радость братьев. Одна душа лишь не разделила — молодая жена Мыржыка красавица Кумар. Печалила ее вражда между братьями. Не она ли виной разлада? Хотя вины в этом своей не чувствовала и не понимала причины, которая привела к разрыву, но не все ведь лежит на песке, что-то и под песком: норки-то свои степные зверюшки строят в глубине. Боялась Кумар людской молвы: «Вот, мол, нерадивая кобылица переполошила косяк, натравила коней друг на друга. Бьются в кровь теперь».