Рафаэлло Джованьоли - Спартак

Спартак сидел между Эномаем и Криксом бледный, грустный, задумчивый. За четыре года, истекшие со дня смерти Суллы, внешность фракийца изменилась, и теперь в его облике появилась черта суровости, которой раньше не было в нем; широкий лоб пересекала глубокая морщина, свидетельствовавшая о тревогах и тяжких думах.

Когда товарищи назвали Спартака по имени, Цезарь, знавший его только понаслышке, убедился, что верны были догадки, сразу же возникшие у него, что Спартаком мог быть только этот рослый красивый человек, выделявшийся свой осанкой, полной достоинства, своим энергичным и умным лицом.

Гай Юлий Цезарь вглядывался в рудиария со все возраставшей симпатией, которую почувствовал к нему с первого взгляда. С прозорливостью гениального человека Цезарь угадал величие души Спартака, его одаренность и понял, что судьба предназначала его для великих дел и высоких подвигов.

Рабыня Азур принесла вино, и Цезарь, взяв одну чашу, указал рабу на вторую:

— Пей.

Раб отпил из своей чаши, а Цезарь сделал только вид, что пьет; вино даже не коснулось его губ. Цезарь не пил ничего, кроме воды.

Через несколько минут он поднялся и подошел к столу гладиаторов.

— Привет тебе, храбрый Спартак! — сказал он. — Пусть всегда улыбается тебе судьба, как ты того заслуживаешь. Не уделишь ли ты мне некоторое время? Я хочу побеседовать с тобой.

Все обернулись, послышались удивленные возгласы:

— Гай Юлий Цезарь!

— Юлий Цезарь? — промолвил, вставая, Спартак, удивленный не менее своих товарищей; он еще никогда не видел Цезаря и поэтому не знал его в лицо.

— Молчите! — остановил их будущий диктатор. — А иначе завтра весь Рим узнает, что один из понтификов ночами шатается по кабакам Субуры и Эсквилина!

Спартак с изумлением смотрел на нежданного гостя. Цезарь еще не был прославлен великими деяниями, но имя его уже гремело в Риме и во всей Италии. Вглядываясь в его черты, носившие отпечаток необыкновенной энергии и отваги, рудиарий дивился красоте его лица, орлиному взору, совершенной гармонии телосложения, величавому спокойствию и мощи всего его облика. Некоторое время он молча смотрел на потомка рода Юлиев, а затем ответил:

— Я буду счастлив, Гай Юлий, если чем-либо могу быть тебе полезным.

— Тебе придется ненадолго покинуть общество твоих храбрых товарищей; я хотел пройтись с тобою до вала.

Пораженные гладиаторы переглянулись. Спартак ответил:

— Большая честь для бедного и безвестного рудиария совершить прогулку с одним из самых знаменитых и благородных сыновей Рима.

— Храбрый никогда не бывает бедным, — ответил Цезарь, направляясь к выходу и сделав знак рабу ожидать его в таверне.

— Ах, — вздохнув, сказал Спартак, следуя за Цезарем, — зачем льву сила, когда он в цепях!

Два эти необыкновенных человека прошли через главную комнату таверны и, выйдя в переулок, направились в молчании к валу — как раз к тому месту, где четыре года назад гладиаторами был казнен отпущенник Гая Верреса.

В небе светила полная луна, заливая грустным своим сиянием сады, огороды и виноградники, пышно зеленевшие за городской стеной, и широкие просторы полей, тянувшихся до самой гряды холмов Тускула и Латия, черневших вдали, как тени гигантов.

На пустынном поле, расположенном между последними домами города и валом Сервия Туллия, в ночной тишине Цезарь и Спартак, освещенные бледными лучами луны, издали могли показаться какими-то белыми призраками. Они остановились один против другого, молчаливые и неподвижные, словно старались понять и изучить друг друга; оба сознавали, что они олицетворяют собой два противоположных начала, два знамени, два мира: деспотизм и свободу.

Цезарь первый нарушил молчание, обратившись к Спартаку:

— Сколько тебе лет?

— Тридцать три, — ответил фракиец и внимательно посмотрел на Цезаря, как бы стараясь угадать его мысли.

— Ты фракиец?

— Да.

— Фракийцы — храбрый народ, такими я знавал их в сражениях и в опасности. Ты же можешь похвалиться еще и учтивостью и образованием.

— Откуда ты это знаешь?

— От одной женщины. Но сейчас не время говорить об этом, ибо тебе и делу, которому ты посвятил себя, грозит величайшая опасность.

— О какой опасности ты говоришь? — встревоженно спросил Спартак, отпрянув от него.

— Мне все известно, и я пришел сюда не для того, чтобы причинить тебе вред, Спартак. Напротив, я хочу спасти тебя. Некто, сидя под деревом в роще Фурины, невольно слышал вашу беседу этой ночью.

— О, проклятье богам! — с отчаянием вскричал Спартак и, сжав кулаки, погрозил небу.

— Он еще ничего не сообщил консулам: я задержал его насколько было возможно, но он это непременно сделает сегодня же ночью или завтра утром, и все твои четыре легиона будут рассеяны, прежде чем успеют собраться.

Спартак был в страшном отчаянии, он рвал на себе волосы. Вперив, как безумный, неподвижные широко открытые глаза в ствол дерева, освещенный луной, он шептал голосом, прерывавшимся от рыданий, как будто разговаривал сам с собой:

— Пять лет веры, труда, надежд, борьбы, и все погибнет в мгновение ока!.. Всему конец, у угнетенных не останется никакой надежды… Рабами, рабами будем мы влачить эту подлую жизнь!..

На одухотворенном лице Спартака отражались глубокие душевные муки, и Цезарь с участием, с состраданием и почти с уважением смотрел на этого большого, сильного человека, отдавшегося своему горю. Полководец, исполненный безмерной гордости от сознания своей гениальности, Цезарь считал, что в мире нет человека, достойного его преклонения; теперь же почти против воли он восхищался этим гладиатором, который, почерпнув силы в святой любви к свободе, задумал совершить подвиг, достойный греческих или римских героев, и, вооружившись упорством, предусмотрительностью, рожденной высоким умом, окрыленный верой в свое дело, полный отваги и бьющей через край энергией, сумел создать регулярное войско из двадцати тысяч гладиаторов.

При мысли об этих легионах взгляд Цезаря загорелся алчным огнем властолюбия, у него закружилась голова, дрожь пробежала по всему телу; он устремил широко раскрытые глаза на вершины Альбанских холмов и погрузился мыслью в беспредельный мир мечтаний. О, если бы ему дали четыре легиона — двадцать тысяч воинов, которых он мог бы повести в бой! Через несколько лет он покорил бы мир, стал бы владыкой Рима, но не как Сулла, которого боялись и ненавидели, а любимым властелином, грозою патрициев с их мелкой борьбой самолюбий и кумиром плебеев!

Оба молчали — один удрученный, другой, предаваясь честолюбивым мечтам. Первым нарушил молчание Спартак. Он пришел в себя, и, грозно нахмурив брови, в приливе суровой энергии, сказал с твердостью: