Валентин Пикуль - Каторга

– Не надо. Лучше ответь: за что на Сахалин угодил?

– Я убил ее, торжествующий! – провозгласил поэт.

– Кого убил?

– Изменницу.

Скомкав газету, Полынов отбросил ее от себя:

– Хорошо ли убивать женщину, которая ушла к другому, надеясь, что другой окажется лучше тебя, кретина?

– Как же так? – возопил поэт, трагически заламывая руки над головой. – Когда в театре шекспировский Отелло душит Дездемону, весь зал рукоплещет гордому ревнивцу. А я расплатился за измену с неверной, и меня за это на каторгу… Где логика? И почему я не слышу оваций восхищенной толпы?

Полынова даже передернуло от брезгливости:

– Знаешь, катись-ка ты… со своей поэмой!

К его столику приблизился другой сахалинец, завороженный запахом пищи, всем своим видом он вызывал жалость, и Полынов сразу передвинул к нему сковородку с яичницей:

– Я сыт. Доешь, брат. По какой статье?

Ответ голодного человека потряс его:

– А у меня статьи никогда и не было. Это у жены была статья. Вот я за ней и потащился на Сахалин, чтобы долг супружеский до конца выполнить, потому как любил ее, сударь.

– Ну?

– А что «ну»? Ее отправили на Сахалин пароходом, а «добровольноследующих», как я, казна не учитывает. Вот и топал по этапу. Пешком! Заодно с кандальными. Она-то скоро сюда приплыла. А я лишь через три года до Сахалина добрался. Вот, надеялся, радость-то для нас будет: снова мы вместе…

– Ну?

– Прибыл, а она, гляжу, уже с другим… Белый свет померк в глазах. Ничего не надо. Пожрать бы да выспаться в тепле.

– Куда ж ты теперь? – посочувствовал Полынов.

– Не знаю. Коли сюда попал, не выбраться. Да и на какие доходы? Не живу, а мучаюсь. Кому я нужен?

Полынов дал ему денег:

– Этого хватит, чтобы миновать Татарский пролив с почтой, которую возят на собаках до Николаевска гиляки каюры. Ну а там, на Амуре, заработаешь на дорогу до родимых мест. Только не плачь, брат. Даже не благодари меня. Не стоит…

Неподалеку пристроился аккуратный старичок, который, заметив щедрость Полынова, уже весь заострился, и было видно, что он выискивает предлог, дабы разжалобить этого «дядю сарая». Но Полынов не обращал на старикашку внимания.

– Меня-то! – тонко взвыл старичок, не выдержав. – Меня пожалей. Кой денек крошки во рте не бывало.

– А за что ты, труха, на каторге оказался?

Старик живехонько пересел ближе к Полынову.

– Всего за пять рублев с копейками страдаю.

– Что-то дешев твой грех. Расскажи.

– А жил, как все люди живут. Свое берег, на чужое не зарился. Семья была. Достаток. Сыночка ажно в гимназию пропихнул. Нанял я тут бабу одну – прислужницей. Деревенскую. Она возьми да и стащи у меня деньги. В комоде лежали. Под исподним своим их прятал. Кому ж, как не ей, подлой, взять? Ну и давай я бабу стращать. Уж я стегал ее, стегал, сам измучился. Увечил как мог. Всякие пытки ей придумывал. Даже кипятком ошпарил. Нет, гадюка, не сознается. А потом бельма-то свои бесстыжие закатила и померла. Тут меня и взяли. Где ж правда на энтом свете? Ведь сознайся она по совести, что взяла деньги, нешто б не простил я ее? А теперь извелся… по ее же вине! Хоть вешайся, да не знаю как. И веревки-то порядочной нигде нету, не ведаешь, за что и зацепиться.

– Хочешь, научу? – деловито спросил Полынов.

– Окажи божецкую милость, родимый.

– Берешь полотенце. Лучше всего казенное. Оно жестче. Завязываешь на шее, а другой его конец – за ногу.

– Так-так, родненький. Золотые слова твои.

– Потом ногу от себя постепенно отодвигаешь, а петля тем временем на шее затягивается. Считай, что ты уже в раю.

– Просветил! Дай бог тебе здоровьица. За науку эту ты бы еще деньжат мне дал, чтобы веселей было.

– Без деньжат вешаться легче. Ступай.

– А благодарности не будет? За рассказ мой?

– Иди-иди, живоглот поганый. Бог тебе подаст…

Полынов покинул трактир, облегченно вдохнул в себя чистый морозный воздух. Темнело. На крыльце ему почудилось, что кто-то впопыхах оставил лежать неряшливые узлы тряпья, но это были люди. Изможденная женщина, поникшая от невыразимой беды, сжалась на ступенях от холода, а с нею была и девочка-подросток, закутанная в немыслимые отрепья.

– Вы чего здесь? – спросил Полынов.

– Продаю, – глухо отозвалась женщина.

– Что продаешь?

– Дитя свое… Купи, добрый человек, будь милосерден. Все едино с голоду подохнет, ежели так оставить.

Южнее, со стороны Дуэ, стали лаять собаки.

– Ты какого же «сплава»?

– Осеннего.

– По статье или…?

– К мужу. Вот, приехали. Дом бросили. Соседи набежали, все растащили. Привезли нас, а его-то и не нашли.

– Как не нашли?

– А так, господин хороший. Искали его тут чиновники всякие, по бумагам казенным вроде и был такой. А все тюрьмы пересмотрели, говорят – не значится…

Полынов послушал, как заливаются лаем собаки.

– А ты на кладбище-то бывала ли?

– Нет и в мертвеньких… Купи! – разрыдалась она.

Полынов взял девчушку за подбородок и резким жестом вздернул ее голову повыше, чтобы разглядеть лицо. На него в испуге смотрели большие глаза, а в каждом зрачке – по звездочке.

– Как зовут? – спросил он.

– Веркой, – не сразу отозвалась мать.

Хрустя валенками по снегу, мимо них прошел конвоир, прикладом пихая в спину бродягу – в сторону недалекой тюрьмы:

– Шевелись давай! Гнида ползучая.

– Да не брал я… не брал, – оправдывался бродяга. – Чтоб мне света не видать, я же в сторонке стоял… Ну? Отпусти. Не я, а другие все раздергали, а мне за всех отвечать, да?

– Тащись, стерва, пока не пришиб я тебя…

Они удалились, продолжая ругаться. Мать осталась неподвижной, убитая таким горем, какое случается только в этих краях, проклятых каторгой. А девочка, запрокинув лицо, снизу вверх выжидательно смотрела на человека, который может ее купить. Полынов долго и напряженно думал. Потом откинул полу своего нового пальто, наугад отсчитал из бумажника, наверное, рублей около сотни и сложил их на коленях женщины:

– Не рыдай – я не обижу ее, верь мне…

Взяв девочку за руку, как отец любимую доченьку, Полынов отвел ее на Протяжную улицу, там размотал на Верке тряпье и, заметив вшей, побросал его в печку. Он сказал, что купит ей красивое платье и сапожки со шнурками, а сейчас чтобы шла умываться, после чего они станут ужинать:

– А спать я постелю тебе вот здесь… на лавке.

Полынов засветил на столе лампу, чтобы получше рассмотреть свое приобретение, и заметил, что девочка была хороша, но ее портили чуть оттопыренные уши. Он сказал ей:

– Со мною ты ничего не должна бояться. Запомни это и впредь никогда ничего не бойся. Пусть мои слова станут для тебя первым заветом…

Когда они легли спать, настала гнетущая тишина, и в этой тишине едва прошелестел внятный голос: