Валентин Пикуль - Каторга

– Дядечка, а что ты будешь делать со мной?

– Буду делать с тобой все, что хочу. Пройдет срок, и я сделаю из тебя… королеву!

Снова стало тихо, девочка не сразу спросила:

– А королевой разве быть хорошо?

– Наверное… при таком короле, как я!

В сознании Полынова, будто внутри арифмометра, сработал четкий механизм, и в памяти, словно из табло, проявилась та цифра, которую не следует забывать: XVC-23847/А-835.

– Это будет в Гонконге, – прошептал он, засыпая, но во сне раскрутилась рулетка, снова указывая ему роковой № 36.

Японский фотограф, навестив канцелярию губернатора, как бы между прочим заглянул в кабинет писаря, сказав ему, что он напрасно не приходит за своими фотокарточками:

– Вашим престарелым родителям будет приятно убедиться, что их сын даже на каторге выглядит очень радостным…

Но в фотоателье пришлось общаться не с фотографом, а с самим господином Кумэдой, который заявил:

– По должности писаря губернской канцелярии вы можете быть нам полезны. Для начала я прошу вас сообщить нам количество штыков в военном гарнизоне Сахалина.

Бывший семинарист Сперанский, а ныне мнимый Полынов, даже не сразу сообразил, что требуют от него японцы.

– Зачем? – ошалело спросил он.

– Затем, что вы уже согласились помогать нам. И даже не бесплатно, как вам известно, – напомнил Кумэда.

– Я ничего не обещал вам, – растерянно отвечал писарь, – и никогда не соглашался шпионить на вас.

Кумэда показал ему длинный столбец написанных иероглифов, внизу которого красовалась подпись по-русски:

– Это ведь вы расписались в получении денег?

– Помню. Когда сымали меня на карточку.

– Здесь ваша подпись?

– Моя.

– Подтверждаете ее подлинность?

– Подтверждаю. А… что?

– В этом случае я позволю себе зачитать вслух текст этого договора, переведя его на понятный вам русский язык. Слушайте: я, нижеподписавшийся, обязуюсь служить доблестной армии японского императора, в божественном происхождении которого у меня нет никаких сомнений, а в случае, если я откажусь исполнить ее приказ, меня постигнет страшная кара… В конце же договора написано: аванс в размере двадцати пяти рублей мною получен, в чем и заверяю читавших своей личной подписью.

– Знать ничего не знаю! – попятился парень к дверям.

Такаси Кумэда свернул бумагу в тонкую трубочку.

– Необдуманный ответ, – улыбнулся он писарю, – есть признак душевной грубости, а нам, поверьте, совсем не хотелось бы грубо обращаться с вами. Извините, пожалуйста.

Сказав так, Кумэда ткнул пальцем куда-то в бок, вызвав в теле писаря приступ невыносимой боли, которая и свалила его на пол. Со стоном он просил отпустить его.

– Вы желаете уйти от нас на покаяние? Так уходите, мы вас не держим, – сказал Кумэда. – Но что нам стоит позвонить по телефону генералу Кушелеву или следователю Подороге, чтобы спросить их: куда же делся настоящий Полынов, фамилию которого Сперанский таскает на себе, как чужой пиджак? Уверен, что после такого вопроса вы завтра же снова очнетесь под нарами…

– Не выдавайте меня! – попросил Сперанский.

Кумэда ушел. Но тут же появился из-за ширмы фотограф:

– Мы вас не выдадим, если вы нас не подведете…

На следующий день, истерзанный бессонницей, подавленный, даже не поднимая глаз, Сперанский стыдливо принес для Кумэды список военнослужащих Сахалинского гарнизона:

Корсаковская команда – 296 чел.

Александровская – 479 чел.

Дуйская (в Дуэ) – 335 чел.

Тымовская (Рыковская) – 317 чел.

Кумэда заплатил писарю сто рублей, он угостил его хорошим шампанским и очень просил беречь здоровье:

– Для нашей работы нужны крепкие, бодрые люди…

Этот список он переслал Кабаяси в Корсаковск, где консул проводил зимний сезон в более мягком климате – поближе к берегам Японии. Кабаяси сверил цифры со своими данными.

– Пока все верно, – сказал он. – Сюда надо бы добавить четыре пушки устаревшей системы, а пулеметов у них нету… Великие события близятся! Скоро на всех картах мира зачеркнут название «Сахалин» и напишут японское слово – «Карафуто»! Сахалин сделается землей великого японского императора…

Если бы Сахалин не был отдан на откуп каторге, наверное, иначе бы сложилась судьба драгоценной «черной жемчужины», как в России называли этот остров наши ученые…

В первые годы Советской власти жители острова постановили: отныне Сахалин не будет знать преступлений, мы станем созидать новую жизнь на добрых началах, а всех нарушителей законности и порядка следует судить высшей мерой наказания:

– Бандитов и воров ссылать… на материк!

Многие из узников царизма не покинули остров, где и поныне проживает их потомство в третьем и четвертом поколениях. Навсегда связал свою жизнь с Сахалином самый последний каторжанин Станислав Бугайский. В 1920 году ему не раз предлагали квартиру в Москве, но он отказался покинуть остров. В 1941 году, как раз накануне Великой Отечественной войны, на экраны нашей страны вышел документальный фильм о Бугайском. Последний из могикан сахалинской каторги, он скончался в 1944 году, и в Михайловке его именем названа центральная улица.

Теперь Сахалин украшен многими памятниками. И тем, кто пал на этой земле, «замучен тяжелой неволей», и тем, кто пал за эту землю – в жестокой борьбе с японскими захватчиками.

Славную историю Сахалина издавна омрачала каторга!

Скажем честно: освоением Сахалина мы, русские, вправе гордиться, зато каторга Сахалина – это позорная страница сахалинской истории, однако изучать ее все-таки следует.

Царизм вложил в создание сахалинского «рая» колоссальные средства, ожидая притока неслыханных прибылей, но… министрам было стыдно докладывать о результатах колонизации:

– Ваше величество, Сахалин представил на Нижегородскую ярмарку свои природные экспонаты: полозья для саней, одну кустарную сковородку, деревянное ведро, доску для игры в шахматы, набор обручей для бочки, дверные петли, защелки для окон, набор сапожных шил, три лопаты и… простите, два утюга.

– И это все? – грозно вопросил Александр III.

– Увы! Пока все…

Почти ничего не давая стране, каторга за каждый шаг в тайге, за каждый мешок угля, за каждую сосновую шпалу взимала с людей страшный подоходный налог – кровью, страданиями, жизнями. А. П. Чехов записал рассказ о смотрителе Викторе Шелькинге, который сотню человек довел до самоубийства. Онор остался для Сахалина слишком памятен. Настолько памятен, что Антон Павлович желал бы его забыть – так ужасна была «онорская» каторга! От Рыковской тюрьмы через непролазные дебри каторжане прокладывали дорогу на юг – к заливу Анива, а где-то среди буреломов затерялось это гиблое место – Онор! Здесь с утра до ночи свистела плеть палача, конвоиры прикладами ломали людям ребра и руки, выбивали им зубы. Ослабевших пристреливали, а если агония замедлялась, человека добивали даже не пулей, а палками. Арестантов так обкрадывали на Оноре, что они молились на хлебную пайку, как на святыню, они пожирали мох под ногами, грызли кору деревьев, каторжане выли по ночам, облепленные тучами комаров, наконец, на Оноре началось людоедство…